Анатолий Шерстобитов - Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

От встречи к встрече с друзьями он все больше осознавал – не по пути ему с ними, интересы их ему стали почему-то казаться совсем наивными и детскими. Какое-то никому не нужное правдоискательство, мечта о покупке авторазвалюшки, путешествиях, дурацкая коллективная работа, теперь вот травля милиционера на подходе, ерунда какая-то, понарошке все, по-детски.

Другое дело Вольдемар Амарантов, которого они почему-то сразу невзлюбили и окрестили «Холеным», ни одного зряшного слова и дела у этого всегда собранного красивого мужчины двадцати пяти лет от роду, умница, остряк, друг, каких мало, ненавязчивый, чуткий, верный и щедрый.

– А ты основательно прибарахлился, – отметил Пашка, – джинсяры фирменные, куртец кожаный, даже печатку где-то хапнул.

– Не жду милостей от природы, беру сам…

– Где плохо лежит, – подсказал Вадька.

– Не делай много ля-ля, за метлой следи, – резко оборвал Сыч, – а то я быстро тени под глазки наведу.

– Ну а все-таки, поделился бы открытием, где можно взять без милостыни от природы, – поинтересовался Пашка, – мы бы тоже взяли, Лимузию поскорее выкупили. Ведь одни только твои штанцы сотни полторы тянут…

Уж кому как не друзьям было знать, что в семье Юрки едва сводили концы с концами, полтора года назад умер отец, тянул из дома последнее старший брат-пропойца, мать хваталась за голову.

– Да подработал! – совсем уже зло приоскалился Юрка. – Времени хватает! И вообще, какое вам дело до моих тряпок? Подумаешь, деятели… общество, отчет им подавай… детсад сраный! – Юрка дерзко и презрительно осмотрел «лукошко».

– Ого! – подал голос удивленный Антон.

– Просто всегда были и будут плебеи, серый табун, люди, думающие только о куске хлеба и новой заплате на драные штаны, и люди, умеющие жить на широкую ногу, красиво.

– Так мы – первое, серый табун, а ты – второе, белый скакун, – покивал Пашка.

– Вы просто пока не замечаете существующих возможностей. Кругом же швы и прорехи, только чуть-чуть разуй глаза, нагнись и подними то, что валяется под ногами. Ведь все, абсолютно все, о чем вы мечтаете, упирается в деньги, каждый из вас это все прекрасно понимает, ради этого все мы пошли в бурсу, чтобы побыстрее иметь собственные гроши, покупать то, что хочется нам самим. Но грошей все нет и нет, вот вы и тужитесь, в игрушки играетесь…

– С чужого голоса поешь, Сычара, – поморщился Пашка, – слова-то сроду не твои, заемные. Воровать, что ли, нас зазываешь из швов-то и прорех?

– Дурак! – отшатнулся Юрка. – Чего мелешь?!

– Ходишь болонкой у ноги этого Холеного.

– Заткнись… мухомор!

– Чего-оо?! – начал привставать Антон. – Это про какие ты там новые заплаты на наши старые штаны буровишь, пидр?

– Да видал я вас всех в гробу! – даванул спиной дверь Сыч и выскочил, знал, против силушки Таранова рыпаться бесполезно.

– Вот так перелицевался, опенок, – поцарапал затылок Вадька.

– Он уж с полгода такой, – процедил Пашка, – просто помалкивал. Гадина этот Холеный, нутром чую, гадина ядовитая.

– Может уработаем как следует, чтобы отстал? – предложил Антон.

– Да он, говорят, боксер-перворазрядник.

– Против лома нет приема.

– Что толку-то, али не слышишь чего сам Сыч поет? – хмыкнул Вадька.

– А-аа, ну их, – махнул рукой Пашка. – Некогда пока с ними панькаться, посмотрим, как дело дальше пойдет.

– Во! – вскочил Вадька. – Есть идея, как захомутать Полукарова!

– Погодь с секундочку, Вадюх, – попросил Пашка. – у меня к вам, мужики, дело есть, личное, неотложное, долго голову ломал, пока вот насмелился вам сказать. В общем, папенька мой разненаглядный зверствует эти дни совсем не на шутку, отобрал у мамки все деньги, дерется козлина… – он полуотвернулся, стиснул зубы и часто-часто заморгал, – совсем житья нет нам с мамкой… хоть из дому убегай, глаза завязавши. Есть у меня одна мыслешка…

Услышав суть предложения, друзья расхохотались, загомонили, обсуждая детали плана. Стоящий по ту сторону двери Сыч досадливо плюнул и пошел прочь – о нем, похоже, говорить больше не соберутся.

– Ничего, вы еще вспомянете Юрку Корнева, – пообещал он, обращаясь к скобоченной, мутной в облаках луне, единственному за что можно было зацепиться взглядом в густой темноте. Оскользнулся на обледенелом тротуаре и упал. Встал, поозирался и со злостью вытер мокрые ладони о джинсы. – Ничего, вспомянете, на карачках приползете!..

Журавлевку облетела новость – ограбили Минаева-старшего. Возвращался он домой затемно, по родной улице, каждую кочку которой знал назубок, скорее, налокотно да наколенно, само собой, в изрядном подпитии, и вот нате вам, неожиданно споткнулся и упал. Уверял, что якобы проволока была натянута. Ну, упал, полежал себе да встал бы, дело привычное, так ведь тут же на спину уселся какой-то молодец, ухватил за волосы и встремил под лопатку что-то острое, нож, чего кроме него, да приказал на ушко помалкивать. Два помощника же в момент выпотрошили карманы, Илья Афанасьевич даже земельку чуток покусал с досады, ибо уплыл заветный сверточек с деньгами, сто шестьдесят три рублика. Лежал он, как велено для охраны здоровья, потаенно, без шорохов, и не ведал чем все-таки разгневал одного из нападавших, только при отходе тот трижды пнул по ребрам и в грудину, сильно пнул, старательно, даже хакал от усердия.

Домой глава семьи явился трезвехоньким и каким-то пошелковевшим, размягченным и обходительным, в который круг рассказывал разбуженным жене и сыну о человеческой подлости, ведь он, раскаявшийся шел домой с одной святой целью – докопеечно вернуть отнятое, то есть жили бы они весь месяц сытно и безбедно, как в раю.

По трезвости, нежданной и продолжительной, он стал чудить – то навозит воды в баню, то примется латать крышу, а однажды остервенел настолько, что переколол кучу комлей, что вековечно загромождали угол двора. За ужином Илья Афанасьевич откушивал так высокочтимые им фрикадельки и пельмени, немного ворча на несомненный рост долгов. Супруга деликатно напоминала, что, мол, есть еще в этих стенах, хоть и завалященький, но мужик, кормилец, глава семейства, кто в грядущий аванс без особых усилий погасит все ссуды. Для того же, чтобы ему работалось более радостно, высокопроизводительнее, пища должна быть вкусной, питательной и легко пережевываемой. Супруг сокрушенно, согласно кхекал – вверху у него три с половиной зуба, внизу – семь, факт, с которым приходилось считаться.

Зубов же так мало осталось потому, что он безжалостно удалял их сам при первых же болезненных сигналах. В таких случаях, изощренно сквернословя, для наркоза, он опустошал стакан водки и минут десять прохаживался, затем доставал плоскогубцы отирал их о штаны для стерилизации и доотказа разевал рот перед зеркалом. Мыча от страшливого отвращения, торопливо исчезала жена, Пашка, не без волевого усилия, но оставался, брала верх любознательность.