Анатолий Шерстобитов - Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

После линейки, на которой прозвучала ошарашивающая новость о прибытии бригады парикмахеров, добрая треть личного состава разбежалась. Кто подался к трассе, домой, кто забился в общежитие, кто отступил в спасительные заросли старого оврага, где мастерски разведя бездымные костерки и выставя дозорных, мальчишки решили пережидать страшное время. Некоторые из оставшихся спокойно, без крика, уведомили мастеров, что стричься не собираются еще года два, до армии, и пусть только кто попробует их тронуть. Другие, помягче характером, вымаливали разрешение у директора и его замов, имея на то весомый аргумент – головки их были ухожены, надушены, а у кой-кого даже завит-подкрашен локон. Третьим же пришлись по душе неразбериха и шум, скомкавшие на нет весь учебный процесс, равно как и сама стрижка, бесплатная и своевременная. Словом, как бы то ни было, работы двум парикмахерам хватало и даже не на один день.

В учительской, что превратилась в мужской зал, яростно заклацали ножницы, и взвыли машинки. Спешка неизбежно накладывала отпечаток на качество работы, ограничивала творческие возможности, и потому кое-какой из клиентов искренне негодовал, скорбно разглядывая себя в зеркало, роптал на тех, кто так грубо попрал его своеобычность.

– А посвежел-то как, зайчик, – фальшиво умилялся представитель педсостава и ласково накалывал ладошку на ежик затылка, – глазы бы от тебя не отрывал, красавчик…

– Да пошли вы к бесу! – нырками уходил тот от вымученных ласк. – Ну, кому это надо? уши теперь, как у чебурашки торчат.

Следовала совсем корявая шутка, что и ушки подравнять можно, и ученик недоуменно оглядывал автора нелепицы с головы до ног, и откуда, мол, только у людей веселье режется в столь ответственный и серьезный момент.

На уроке НВП заглянула Лепетова и объявила, что минут через десять подойдет очередь их группы шагать к парикмахерам. Пашка с Вадькой решили сдаться, не конфликтовать лишний раз с мастером, Антону, как и некоторым другим ребятам стрижка не требовалась, сами любили короткие прически.

– Та шо ж такэ робится! – горестно запричитал Смычок и, вцепившись в чуб, стал раскачиваться из стороны в сторону. – Куды тильки от таких дядьков ховаться?!. Иттенька! – метнулся бесенок на соседа, обвивая его шею. – Как же нас, коханэнький, бабоньки на танцах признавать будут?

– Т-тебя п-по запаху, – степено расцепил тот руки друга, – у т-тя ведь н-носки с мясом срослись.

– И тебя есть по чему, тараторочка ты моя рыжманная… – Больше взывая к вниманию класса, попросил ласково. – Иттенька, покажь бутылочку со святой водичкой, ну покажь, будь ласка, не жмись…

Витя осуждающе покачал на друга головой, испытующе глянул на военрука, соседей, на конопатое лицо набежала тень сомнения.

– Та нэ трухай, – наседал Смычок. Не дождавшись, пока Витя стронет объяснение, пояснил сам. – Шукав Иття кругом снадобье от заикания, чуть за границу не уехал, в Мордовию, а вонэ пид боком, в Ольховатке, бабуська одна производит в виде святой воды, цистернами люди увозят. Могутнейшее средство, три глоточка в день и через неделю…

– М-ммесяц.

– Во, и через какой-то месячишко все как рукой снимает.

Уступив настоятельным теперь уже коллективным просьбам, Иття продемонстрировал окружающим чекушок с кристально чистой водой. Пашка сделал вид, что крупно глотнул и заговорил восторженно.

– Ой, п-пправда! Б-ббесп-пподобно!..

– И сколько ты заплатил за это? – поинтересовался Истомин.

– Т-та п-пустяки, сальца там шм-маточек, яичек д-десяток.

– И помогает?

– П-пока незаметно, рано, п-позавчера ведь взял т-только.

– Не переборщи тильки, коханэнький, не пей помногу, а то затараторишь чаще автомата Калашникова…

– Ну, что, бойцы, пора шагать на эшафот… то бишь, салон красоты, наводить марафет в ваших зарослях. Только потихоньку, на цыпочках.

– Винтовочки ба взять, а, Виктор Васильевич, их ведь там полчища, неужели толкаете на рукопашную?

– Ну, хватит, потише-потише! Таранов, отвечаешь за дисциплину среди оставшихся.

– А сами-то не подстрижетесь, на халявку-то? – поинтересовался Вадька, скептически оглядывая несколько подзапущенные волосы военрука.

– Одним из первых, – заверил Виктор. – Ты не болен, случаем, Мерзликин? Лицо-то как полыхает.

– Да нет, здоров, – Вадька потер глаза и замаскировал ладошкой широкий неудержимый зевок, отогрелся и напала сильнейшая сонливость.

Простыни в пылу работы даже не встряхивались, инструмент не менялся и не протирался, и Виктор почувствовал, как к горлу катнул ком брезгливой тошноты, но на попятную идти было поздно. Зато личный пример благотворно повлиял на общее настроение группы, почти не тратилось время на уговоры и препирательства. После стрижки он вышел в коридор, отвлечься, да и тошнотный ком так и не уходил.

– На днях читал в газете, – позевнул Вадька, – расписали, как директора одной школы киданули за такую вот мероприятию…

Лепетова насторожилась и шагнула поближе, чтобы услышать получше слова, адресованные якобы только одному Пашке.

– Напоролись на грамотного родителя, настучал куда следует, – Вадька подмигнул другу. – Зря пацаны в областную собираются слать, лучше в центральную или «Крокодил»…

– Чего, чего это там посылать? – стала с выщелкиванием выкручивать пальцы Лепетова. – Куда, зачем?

– Ой! – испуганно оглянулся на нее Вадька, пришлепывая губы ладонью. – Вы, Анна Михаловна?! Да ничего-никуда, никто-никому, откуда вы взяли?

– У-уу, баба базарная! – замахнулся Пашка, свирепо вытаращиваясь. – Он пошутил, Анна Михаловна,

– И все-таки, если начистоту, по-комсомольски?

– Ей-бо, никуда-никто! – клятвенно уложил руки на груди Вадька.

– Кто ж на людях даст показания, за которые перо в ребра полагается, – сурово поддакнул Смычок.

– А т-труп расчленят и с-сожгут…

Лепетова растерянно заулыбалась, попреснела лицом, задумалась, яростно выкусывая заусеницы, и вскоре вышла.

– Пусть помечет икорку, – ухмыльнулся Вадька.

– П-ппапиросыч сейчас п-придет.

– Милости просим! – театрально протянул руки к двери Пашка. – Стрижем-бреем-кровь пускаем!

Зашел Истомин, всмотрелся в лица ребят пытливо, усмехнулся.

– Ну, шо, шо вы так богато хапаете?! – заверещал под ножницами Смычок. – На дворе чай не май месяц, змэрзнет башка-то! – Высунутым из-под простыни зеркальцем он контролировал действия быстрых парикмахерских рук. Истомин, глядя не него, неудержимо разулыбался. Если до этого ученику Смыкову можно было дать четырнадцать, от силы пятнадцать лет, то теперь не более двенадцати. Отсекаемые пряди неуклонно его омолаживали. Присутствующие поняли, чему улыбался военрук.

– Я т-тебя усыновляю! – торжественно объявил Иття и поправил ему смоляной под линеечку чубчик, вытер нос. – А-а-а, си-си н-не хочешь?