Сергей Черепанов - Воскресенье, понедельник, вторник…

– Нет, – говорит Яша – только подровнять.

– А пробор? Здесь? Тут? – мастер проводит расческой снизу вверх и разводит пробор в стороны. – Здесь?

Яша смотрит, потом достает свою расческу, – не ту капроновую, вечную, с гибкими усиками, как у улитки, в три ряда, – а короткую, красиво-прозрачную с неострыми зубцами и точно так же, как мастер, снизу вверх, и разводит пробор в стороны:

– Здесь!

И мастер кивает, принимаясь за дело.

Дядя Коля – мастер. Признанный, – как говорит дедушка, – лучший на всем Балтийском флоте. Крахмальный халат его без единой морщинки. Лицо и вся голова выбриты до синевы. А серебряная серьга в ухе? А мысок тельняшки? Ножницы его шелестят мягко, металлическая расческа не царапает, а наоборот, отделяет волоски друг от друга, точно ветерок, и все это вдвойне приятно и радостно, когда уже не боишься, ничего, даже бритвы, и все об этом знают.

Ножнички и расческа его летают и щебечут, машинка жужжит и, кажется, достаточно двух касаний, чтобы височки встали на место. Осталось чуть-чуть подровнять челку, пшикнуть шипром из пульверизатора и… И тут я замечаю, что меня не подравнивают, а стригут! И уже ничего не осталось завитого ни тут, ни там… Дедушка сидит далеко. Меня обмахивают мягенькой кисточкой и я понимаю, меня обманули, обещали – и обману… Жаловаться некому. Дядя Коля как фокусник встряхивает простынкой… Дедушка одобрительно кивает… А я не знаю, плакать мне или нет.

– Ну, вот, теперь на человека похож, – говорит Яша.

– Теперь видно, что папа – офицер, – говорит дядя Коля. – Теперь можно и на парад.

А я ничего не вижу. Сейчас они закапают. И будет стыдно-стыдно…

– В «Живую рыбу» Золотую Рыбку завезли, – говорит дядя Коля. – Зайдите обязательно.

– Зайдем, – говорит дедушка, – зайдем. И я вижу, как они улыбаются.

– Зарастайте! – говорит дядя Коля вместо «до свидания».

– На, высикай нос. – Яша протягивает носовой платок, чистый и выглаженный, сложенный многократно. И я беру, и делаю. Если я вдруг заупрямлюсь, мотая головой, Яша одним движением встряхнет, раскрывая его, уловит меня за нос, как маленького, заставит дуть сначала одной, потом другой и, проверив качество работы, скомкает и сунет в брюки. Но это стыдно, унизительно. И вообще не сделать того, что говорил Яша – мысли как-то не возникало, дело делалось само, хотя голоса Яша не повышал, конфетку не сулил.

Правда, насчет конфетки я знал, будет мне и конфетка, даже две – «Мишка» и «Белочка» – именно те, что любил и Яша – и знал, когда и где он их купит – на обратном пути в «Пищевых концентратах». Но связи между тем, как я буду себя вести на прогулке, и конфетами не было никакой, они покупались всегда, самые вкусные и дорогие. Уступавшие, может быть, только тому шоколадному дому с медведями, о котором я уже рассказывал, а мне рассказывала мама: о размерах, и о том, какой вкусный, и как все объелись, и Соня, и Яша, и опухли, особенно дети.

– Его привез директор кондитерской фабрики, – каждый раз отвечала мама. И я представлял, как он входит, с мешком, точно как Дедушка Мороз, и достает оттуда вот такую коробку шоколадного цвета и ставит на стол…

Нет, такой легендарный торт не мог быть обычным подарком, – это как медаль, как орден. Сам директор кондитерской фабрики!

– А еще привезет? – каждый раз хотелось спросить мне, но я знал – «утерянные ордена замене не подлежат». А скушанные – тем паче.

О том, как было на самом деле, – об эвакуации, о подвигах и наградах, – я узнал совсем недавно, сводя воедино, сшивая, как лоскутки, документы и фотографии, мемуары, обнаруженные в интернете, и то отрывочное, что слышал от Сони, от мамы. И то, что, казалось, забыл, и вдруг вспомнил дядя Саша. А вот Яша об эвакуации не рассказывал. Не хотел, или я не просил…

«Антрацит. Саратов. Наконец, Чкалов. Я приехала в гипсе, со сломанной рукой, – вспоминала мама, – выскочила из вагона во время бомбежки. Рука под гипсом чесалась. Все говорили: хорошо, заживает. А в Саратове сняли – вши, сплошь. И срослось не так, пришлось ломать…»

«Яша ехать с нами не мог – эвакуировал военные заводы – и мы друг друга потеряли. – вспоминала Соня. – Я работала на мельнице, грузила мешки с мукой. Мы уже и не ждали, не чаяли. И вот он нас нашел. И жизнь сразу пошла по-другому».

Не зайти в «Живую рыбу», проходя мимо? Не постоять у темного бокового стекла большой кафельной ванны, дожидаясь, когда из глубины тебе навстречу выплывет может быть даже акула? Без этого и прогулка – не прогулка. И Яша обещал.

В этот раз дедушка останется у входа. «Микропорка впитывает запах». А я зайду. Я войду, осторожно ступая по вечно мокрому с прилипшей чешуей полу, отдающему сыростью, и, не взирая на очередь, протиснусь к бассейну. Детям – можно. Ведь я не стоять, я только посмотреть. «Дайте ребенку посмотреть, – говорит Соня, когда мы заходим вместе. И очередь, недоверчиво осматривая даму, пускает меня к стеклу. Я прилипаю, а бабушка, не приближаясь, следит, чтобы Рая меня не забрызгала. И Рая понимает. Ляпает меньше. А может, между прочим, и – больше, и с головы до ног. И кинуть на весы рыбу так, чтобы рыба, очнувшись, сама ляпала. И не давалась этой нахалке, этой «не хочу при детях». «Она хочет выбрать! Она, видите ли, потому и выстояла за живой!» Как вам это нравится? Я, кажется, продавец, а не рыбак!.. Нет! – это ей большая, а эта ей маленькая, и то – не то, и это ей не подходит. – На! Рыбалка! – Лови сама! – швыряет ей сачок Райка. И хочет повернуться и уйти в подсобку, бросив всё, всю очередь на произвол судьбы. Очередь, конечно, на стороне оскорбленной. «Из чего выбирать? Из моей? Из вашей? А что нам? Останки? – Иди, не задерживай!»

Тетя Рая – великан. Когда она сидит, кажется, что стоит. А когда стоит – очередь кажется маленькой, как дети. И она может съесть целую миску окрошки, ту здоровую миску, что Соня моет ноги. И за словом в карман не полезет. Соне она нравится. «Боевая! – говорит бабушка. – И такое несчастье». Мне трудно понять, это – рост, или ее мерзавец—жених, или разговоры о том, что магазин скоро закроют, рыбы нет, и ей с ребенком придется возвращаться к мачехе в Мариуполь. – Всё плохо, – говорит она бабушке, – когда мы заходим забрать уже почищенную рыбу.

– Но рыба же есть? – пытается утешить Соня. Понимая, что если это – рыба, то и Сенька Патарашный – кавалер.

– Возьмите, София Михайловна, – шумно вздыхает Рая. И передавая сверток, отворачивается со стыдом.

Я рыбу не очень люблю. Кушать её долго. И можно, не дай бог, подавиться костью. А вот смотреть можно без конца. Как блестит золотым бочком, как выплывает, как, испугавшись, вильнёт и скроется в глубине. Как стоит у стекла и смотрит на тебя широко открытым глазом, будто спрашивает: «Чего тебе надобно…»