Сергей Черепанов - Воскресенье, понедельник, вторник…

© Сергей Черепанов, 2017

ISBN 978-5-4485-8014-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хорошо просыпаться в воскресенье. Самому, раненько. И лежать, где-то между явью и сном, вернее – между сном и явью. Валяться пока не надоест, вволю, до ломоты, потягиваясь и предвкушая, какой сегодня будет день.

Яша возьмет меня с собой, на прогулку!

Я помню этот путь и сейчас. По Жилянской в «Живую рыбу», и на стадион, маршировать. И в «Сказку» – игрушечный магазин – смотреть настоящую железную дорогу, и к дяде Лёве в «Пищевые концентраты» за конфетами. И может быть еще в парикмахерскую к дяде Коле, и в кукольный театр. И в парк на пони кататься.

Яша наденет ордена. И я буду идти, как взрослый, не за руку.

И явь – та явь – побеждает, мне уже слышатся шепоты: и за маминой-с-папиной ширмой, и за дядиной-с-тетиной, и в кухне уже, кажется, что-то шипит и грюкает – воскресенье! – вспоминаю я и, путаясь в ночной рубашке, бегу собирать деньги, пока никто не ушел.

Я уже собрал пятьдесят рублей, а надо 12 рублей 50 копеек, это на старые деньги – 125 рублей, вот сколько еще осталось. Но каждое воскресенье мне дают по рублю, то есть теперь по десять копеек, и я кладу в копилку. «Ко дню рождения как раз насобираешь, – сказал тогда Яша и первый дал два рубля. И он следит, чтобы мне давали все. «Потому что ребенок собирает не на фигли—мигли, а на вещь, немцы делают качество, это у них не отнимешь.»

Немецкая железная электрическая дорога! Это мечта. Повернул рычажок – туда, повернул сюда – едет обратно. А красивое же всё! Можно сколько хочешь переключать. И стоять, расставив ноги, как Гулливер, а она ездит! Это мечта. Дедушка знает. Он все знает. И про паровозы, и про бронепоезда. И даже имеет орден, как герой. Орден «Знак Почета», который он надевает в воскресенье, когда мы идем гулять, чтобы люди оказывали ему эти знаки.

– «Сегодня воскресенье!» – вспоминаю я и, собравши семьдесят копеек, со всей семьи, – мама, папа, тетя, дядя, Соня, а дедушка дает 20 копеек, наверное, за себя и за кошку Пупку, – «Воскресенье!» – вспоминаю и бегу к бабушке одеваться.

Если была зима, дедушка надевал серое двубортное пальто с каракулевым воротником на двойном ватине, а под него теплые брюки из темно-синей шерстяной ткани и жилетку на меху, а под них рубашку или шерстяной свитер, закрывающий шею, а под это – теплые баевые кальсоны и такую же фуфайку, а под них уже только майку и трусы, и всё. (Ой, я забыл носки на резинках… Нет, резинки к чулкам были у меня, а у дедушки к носкам вели маленькие подтяжки или еще были носкодержатели – такие круглые пружинки, от которых оставался ребристый след, пережимающий ногу). Так вот, кальсоны заправлялись в носки, а брюки заправлялись в валенки, а на валенки надевались галоши. Плюс шарф, плюс смушковая папаха, плюс рукавицы на меху.

– Пар костей не ломит! – любил повторять Яша, а Соня хмыкала, но молчала, потому что ту же пословицу повторяла и мне, а сама ходила, как дедушка говорил – голая, всегда нараспашку, расхристанная, весь год в тоненьких прозрачных чулочках, в туфельках. И дедушка кричал на нее, заставляя надеть теплые трико, но, во—первых, на бабушку сильно крикнешь. А во—вторых, – смотри, что «во-первых». Когда же наступала весна, он надевал американское кожаное пальто, самое настоящее, оставшееся с войны, точь-в-точь как у майора Жеглова, и высокие желтые ботинки на двойной кожаной подошве, тоже американские. А вот остальное, за исключением может быть смушковой папахи, менять не спешил. Все знали: на «кучки», на еврейскую пасху жди похолодания, а то и снега.

Но вот наступал май и Яша, наконец, мог надеть коричневый двубортный габардиновый костюм и чешские туфли на микропорке, мог надеть белую нарядную рубашку с запонками, вязаный галстук с золотой булавкой, и даже если забывал не надеть кальсоны, то, во-первых, они уже были обычные, а не баевые, а во-вторых и в мае можно еще ожидать чего угодно, даже заморозков.

Теперь я знаю, что к теплу, к лишней одежке, приучил его туберкулез, удачно залеченный по комсомольской путевке в Ялте, залеченный, а не вылеченный, о чем Яша помнил всегда, а также приравненный к нему Чкаловский патронный: в цехах не топили, холод был собачий и работницы то и дело бегали к жаровням, к раскаленным докрасна бочкам. А в кабинете хотя и стояла у Яши буржуйка, но, во—первых, в кабинете плана не высидишь, а во-вторых, никакого «во-первых» просто быть не могло, могли и на фронт, и нарисовать «десятку» за саботаж, а то и поставить к стенке, как врага народа. Но, в-третьих, дедушка в отстающих никогда не ходил, в хвостистах не значился, а, напротив, был ударником, победителем соцсоревнования, выдвиженцем.

Из цеха на поле, с поля – на участок свинооткорма, оттуда – на станцию получать американскую помощь, со станции – на элеватор, с элеватора – на бурты за картошкой, оттуда – в рабочую столовую, а был еще и пошив кисетов для фронта, и рукавиц, и одеял, и пруды, и ясли, и чего только Яша не затеял и не довел до ума, то есть до реальной отдачи, ну и, конечно, до грамоты, записи в характеристике, медали, ордена. – Жаркие были деньки! – говорил Яша. И под гимнастерку поддевал и майку и баевую фуфайку. А поверх френча сталинского фасона – так на фото – кожаное пальто нараспашку. Потому что нараспашку на френче видны орденские планки, видны отчетливо даже на фото. В начале мая для разнообразия надевал он габардиновый плащ, и тоже нараспашку. Но и под плащ и под пальто орден не надевался, не полагалось, и можно было, не дай бог, зацепить, сорвать, утерять. Утерянные ордена замене не подлежали. Вот почему он так ждал лета или конца мая, торжественного дня, и так тщательно подбирал одежду, обувь, головной убор.

К Яшиному прекрасному росту и точеному (совсем не еврейскому) носику гармонировало, как говорил дядя Лёва, исключительно всё. И мягкая фетровая шляпа, и клетчатая тиролька с пером, привезенная из Венгерской Народной Республики, и кожаное шоферское кепи, которыми во время войны комплектовались «студебеккеры», и берет, и даже носовой платок, завязанный на четыре угла.

Но, во-вторых, это не имело никакого особого значения, потому что сейчас не надевалось.

А во-первых, и можно сказать – в единственных, все это лишнее – и плащ, и пальто – не надевалось ради одного – ради того, что бабушка называла непонятным словом «кувыт», ради того, чтобы дать приличный фон для орденских планок и самого ордена «Знак Почёта».

Высокий не закрытый ничем лоб, лоб вдохновителя и организатора, открытая двубортная грудь в подтверждающих этот лоб медалях и орденах, и рядом внук, от которого, как говорил дядя Лёва, глаз не оторвать. Разве можно что-то добавить к такому счастью?