Леонид Богданов - Без социалистического реализма (рассказы)

Произведение называлось "Чайка". Написано было белым стихом.

"Море бушует! Бушует море! Пена, вздымаясь, валами клубится. Лишь чайка над пеной... Чайка над морем смело кружится! И бьет крылом..."

-- М-да-с.. . неплохо, -- профессор скривился, как от зубной боли. -Чувствуется влияние Горького. Весьма похвально. Если бы кто-нибудь поставил Горькому за "Буревестника" полную пятерку, то я бы вам поставил четыре с плюсом.

-- Опишите тогда вое это в какой-нибудь рецензийке.

-- Видите ли, уважаемый ... -- профессор замялся, молча посмотрел в окно, а потом решительно тряхнул седыми космами. -- Видите ли, и "Буревестник" в наши дни... того...

-- Аах, ты ж гад! -- воскликнул уже без всякого волжского акцента Баранников. -- Дворянин вшивый! Мало таких, как ты, я к стенке поставил!..

Это была первая вопиющая несправедливость по отношению к Баранникову. Вопиющая несправедливость, потому что этот же самый седовласый профессор написал когда-то более дюжины хвалебных статей о "Буревестнике". Иван Андреевич просто опоздал. После революции у профессора переменились взгляды. Может быть, восторженного почитателя "Буревестника" и дворянина действительно в последнее время здорово заедали вши.

Через некоторое время Баранников написал пьесу "В яме". Действующими лицами в пьесе были босяки, воры и проститутки. И так как время действия относилось к дореволюционным годам, то босяки рассуждали, как мудрецы; воры философствовали о смысле жизни и о ценности человеческой личности; проститутки вообще не говорили, а проповедовали.

Прочитав "В яме", критики мычали что-то неопределенное, старались не смотреть в глаза члену партии с девятьсот пятого года. Режиссеры всячески старались избегать встреч с Баранниковым, а когда попадались, то жаловались на перегрузку театра репертуаром, томились, поглядывая на часы, и вежливо высвобождали пуговицы и рукава из цепких пальцев драматурга-политкаторжанина. И то, что эту пьесу никто не поставил -вопиющая несправедливость!

Престарелый герой-любовник, похожий на доживающего свои дни в зверинце облезлого льва, премьер одного московского театра, в порыве пьяной откровенности сказал Баранникову:

-- Ты, Ванюша-брат, отмечен перстом Всевышнего! У тебя море таланта! Сам Горький перед тобой, как Сумбуров-Трубачев, -- вот этот подлец! -передо мной или Качаловым! Но ты, душка, опоздал. Горький тебя опередил. Да и не тянет теперь смотреть на босяков, лопающих вареное мясо, пьющих настоящую водку, когда я, мировая величина, дую самогон и закусываю гнилой воблой. Раньше бы публика-дура плакала, глядя на страданья падших, а теперь завидовать им будет.

После своей "В яме" Иван Андреевич Баранников с горя написал еще дюжину пьес, и только одна из них была поставлена на спектакле самодеятельности, членами профсоюза водовозов и пожарников, да и то не в Москве, а в городе Моршанске.

После моршанской премьеры Иван Андреевич потерял интерес к литературе и несколько лет по поручению партии занимал различные должности. Был комиссаром Сандуновских бань в Москве. Распродавал художественные ценности из Эрмитажа иностранцам за валюту. Ездил в Астрахань руководить производством бочек и принимал руководящее участие в постройке дирижабля мягкой конструкции.

Вскоре после выхода в свет "Чапаева" Димитрия Фурманова, Иван Андреевич появился в Москве с объемистой рукописью романа "Лантух".

Одетый в военную форму, без знаков различия, с непокрытой, слегка кудрявой головой, и моложавый, без обвислых усов, Баранников ошалело бегал по редакциям, предлагая эпопею о Федьке Лантухе, герое Гражданской войны, командире дивизии, краснознаменце и не менее красочной фигуре, чем Василий Чапаев. Между Лантухом и Чапаевым было много общего, и даже погибли они одинаково: в пьяном виде. Однако "Чапаев" обрел широчайшую известность, а "Лантух" не пошел. А почему не пошел, никто толком объяснить не мог. Ведь и разницы-то существенной не было.

Баранникова опять послали по партийной линии, на этот раз далеко -- на полуостров Таймыр, разводить персики в зоне вечной мерзлоты, внедрять лыжный спорт среди самоедов и научно разоблачать шаманство посредством демонстраций карточных фокусов. И опять несколько лет из жизни Ивана Андреевича были потеряны зря для него, для партии, а также для всего мыслящего человечества.

Вернулся он в Москву в середине тридцатых годов. Потому, что он отрастил усы, на этот раз лихо закрученные кверху, носил барашковую шапку и ходил в широчайших синих галифе, знающие его люди поговаривали, что он написал роман из казачьей жизни. И действительно, у Баранникова была готова трилогия "Широкая Кубань".

"Широкая Кубань" была замечательным романом, и с точки зрения политической заостренности куда более ценным, чем "Тихий Дон", где есть симпатии к станичному кулачеству, и даже идеализация некоторых участников Белого движения. У Баранникова все было строго выдержано в стиле социалистического реализма. У него каждый несоветский персонаж был дегенератом, идиотом, грабителем и даже фамилию носил в роде "сотник Соплиевский", "хорунжий Мерзавцев". Положительные персонажи -- красные казаки -- были "Сидор Красавин", "комбриг Ураганов", "комиссар Мировой".

Бездарнейший "Цемент" Гладкова изучался в школах, "Соть" Леонова, скучную, как панихида по бездомной старушке, девушки читали в скверах и парках. Некоторые увлекались "Временем вперед!" Катаева. И чего только в то время не издавали, и чего только не читали, а "Широкую Кубань" не взяли в печать ни трилогией, ни в сокращенном виде, ни даже по главам в журналы.

Вскоре началась большая чистка. Противников социалистического реализма арестовывали сотнями, правда, уже после того, как окончили корчевать поборников и сторонников социалистического реализма. И Баранников благоразумно скрылся на Камчатку директором рыбоводческого института.

Он честно руководил институтом, требовал, чтобы в аквариумах с головастиками точно держали температуру в сорок градусов по Цельсию, и вместе со всем коллективом переживал, когда из головастиков получались лягушки вместо рыбы. Однако, литературой он не занимался. За этой благородной и ценной научной работой его и застала война.

Во время войны литературные работники были на вес золота.

Поэтому Ивана Андреевича спешно, на самолете, вывезли с Камчатки в Москву и назначили начальником одного из отделов ТАССа. Перед Баранниковым открылись неограниченные возможности писать и опубликовывать написанное. И он писал, но имени его никто не знал. Не мог знать, потому что все, что он писал, подписывалось то "Ганс Шнуре", то "ефрейтор Фриц Шмальц", то "обер-лейтенант Ганс Бутерброт". Баранников писал письма немецких военнопленных для советских газет и для заброски, после перевода на немецкий, в тыл противника.