Крылов Владимир. - Чёрт красивый

Приметила это Лизавета, да по-хозяйски на этот счёт подумала: «Надо бы простынь, если не постирать, так хотя бы на улице вытрясти, а то вон сколь пыли на ней скопилось…»

Ну да это дело второе – не до него пока, а главное это любовь, а потому продолжает себе прислушиваться Лизавета. И тут на тебе, дальше-больше – херак-херак!.. Да так что пуще прежнего этот херак получился… Словно очередью из пулемёта типа «Максим» пронесло; ну тот, кто смотрел фильм про Чапаева – знает, что это такое.

— Ну что ты будешь делать… ведь, и закуска стынет уже, и выпивка греется – казалось бы всё готово…

Лизавета прямо совсем переживает, ещё пуще на нервах:

«Сейчас Александр Сергеевич, вот-вот явиться – а тут такое… ветры шалят понимаешь – то северный, то восточный – не разберёшь…»

Глянула снова в оконце, в которое всё равно ничего не видать – не идёт ли Пушкин Александр Сергеевич на огонёк; а сама думает: «Да пусть бы сегодня задержался немножко, авось и утихомирится Степан Никанорович…»

Приотворила она двери входные чтобы в избушке проветрить: глядь, а по дорожке, заснеженной что от калитки ведёт – идёт кто-то.

«Да вроде не Пушкин, — первое что мелькнуло в сознании у Лизаветы, — Господи, да это же снова Горький… интересно зачем?»

И уж с крыльца кричит ему:

— Здравствуйте Алексей Максимович.

— Вечер добрый, матушка, — отвечает он ей, — мне бы в туалет сходить надобно…

— Так во дворе удобства-то, Алексей Максимович, мы ведь здесь не шикуем, сами срать на двор бегаем.

— Да нет, во дворе холодно матушка, боюсь хозяйство своё отморозить, мне бы в избушке, я в тепле привык, мне ведь по крепкому, по большому надобно.

— Да вы же, Алексей Максимович, только вчера здесь целую кучу наложили…

— Да знаю матушка, знаю… а сегодня опять захотелось…

«Ну блядь козёл!» — подумала про то Лизавета.

Да-да, именно так она тогда и подумала, и ещё какие-то добрые слова в адрес знаменитого писателя вспомнила, да только промолчала; хотела врезать ему по башке поленом – да не подвернулось в тот раз полено под руку.

А потом жалко ей стало Алексея Максимовича: бедный мол старичок, шаркается в ночи одинёшенек, и нет ему пристанища в обновлённой стране с демократической справедливостью.

Видимо по природе своей была Кукушкина мягкосердечной, за всех отродясь переживающая, и за каждого в отдельности сострадающая; хотя и материлась при этом, при каждом добром своём начинании. И уже более ласково отвечает ему:

— Ну конечно, Алексей Максимович, ну конечно! Проходите в хату… Присаживайтесь не стесняйтесь…

— Куда… матушка?

— В… тазик естественно…

Из холодильника подаёт ему снова тазик.

Ну в общем присел тогда Алексей Максимович прямо у печки тёплой, да и засиделся, однако.

Глава 22.

И СНОВА НА ТЕ ЖЕ ГРАБЛИ.

А Пушкин уж на подходе; снег с каблучка веником сметает, да цветы подснежники ей протягивает.

— Чай гостей здесь ещё принимают? — якобы интересуется, да подмигивает он своей ненаглядной подбитым глазом – что с прошлого раза от граблей досталось ему.

— Принимают! — обрадовалась цветам Кукушкина, — Проходите дорогой Александр Сергеевич.

Поэт, как только порог переступил, сразу же на грабли наступил, на те же самые; подпрыгнул, заохал, да глаз подбитый придерживает.

— Ну, когда-же вы Лизавета Филипповна уберёте их от сюда, который раз уже… ведь просил же…

— Ой!.. Забыла я, Александр Сергеевич, забыла… — Лизавета прямо вся в расстройстве, — сейчас и уберу.

Бросилась она в дом, сделала быстренько примочку из выты обмакнутой в чайную заварку, и Пушкину протягивает. А тот уж на кухню прохаживает, и уцелевшим глазом к свету лампочки присматривается.

— Это ещё кто? — интересуется Александр Сергеевич, заприметив усатого бомжа, сидящего возле печки.

— Это Алексей Максимович Горький, по нужде заскочил, — отвечает ему Лизавета, — он нам не помешает, сделает своё дело и ...

— По нужде говорите? — Пушкин в сомнении.

— Ну да, по очень большой нужде, он к нам каждый раз, эдак то заглядывает, как говориться справляется.

— То-то я чувствую запашок, аж в нос шибает, ну а как там Степан Никанорович?

— Спит, слава богу … но не надёжно… — предупредила Лизавета Филипповна; к тому, чтобы Александр Сергеевич тоже сегодня особенно не расслаблялся, да ухо в остро держал; ибо требовалось соблюдать скрупулёзную бдительность – а то мало ли что.

Кажется, Пушкин сразу всё понял; а потому на цыпочках проследовал от порога в вестибюль; шляпку на гвоздь повесил, тросточку тоже; ладонью провёл по волосам:

— Ну-с-с, куда прикажете моя госпожа? — тихохонько-тихохонько поинтересовался гость.

— Проходите сразу в спальню Александр Сергеевич – располагайтесь, только на цыпочках, умоляю… — ещё более тихо прошептала ему на ушко Лизавета.

И сама тоже, как можно тише подкралась к спящему Степану Никаноровичу; тихонечко одеяльце откинула, и предложила, как и раньше Александру Сергеевичу прилечь рядом с ним в кроватку:

— Только тихонечко… Тсс!.. — приложила пальчик к губам Лизавета.

Пушкин сразу всё понял, встал на колени, и потихоньку-потихоньку к кроватке со спящим Никаноровичем подползает, а сам при этом ещё и штанишки с себя сбрасывает, попутно и кружевные трусики.

Горький хоть и старенький был, а всё-ж таки углядел, из кухни что у Пушкина трусы необычные, кружевом проштопаны, и с дырочками, прошитыми декоративно прикладным бисером спереди под морковку, и на всякий случай сзади – для огурца. Смешно стало писателю-революционеру над дворянской забавою, не выдержал застарелый буревестник, засмеялся громко.

— Тсс!.. Алексей Максимович!.. — шипя оскалилась на него Лизавета.

А Горький ещё несколько раз просвистел на тормозах, да усами прикрылся.

— Ну вот видите Лизавета Филипповна, — пожаловался ей Пушкин, — даже этот никчемный революционеришка – и тот надо мной посмеялся.

А она ему – словно и не слышала его жалобы:

— Давайте сюда Александр Сергеевич!.. Только тсс!

— Да понял я, понял… что надо – тсс!

— Тсс!

И вот уже забрался Александр Сергеевич под одеяло, да с холода то к тёплому Степану Никаноровичу прижался – в надежде согреться хотя-бы немножко – перед тем как водку пьянствовать, а хозяйка за подносом на кухню умчалась.

Ну вот лежит себе Пушкин рядом с рогатым мужем, и при этом – морщиться; к запаху не естественному принюхивается. Хотя если по правде сказать, то запах тот, как раз самым что ни на есть естественным был. А пока принюхивался – звук заслышал, такой знакомый пронзительный-печальный, продолжительный.

— Твою бабушку!.. Арину Радионовну!.. — не выдержав за матерился Александр Сергеевич, — Надо же, ещё и этот «родственничек» обосрался…