Геннадий Синцов - Сюрпризы в круизе

Скрытая в таинственной пирамиде, сохраняемая многочисленными статуями, снабженная всем необходимым для будущего путешествия, лежит в саркофаге мумия фараона, в которую должна вселиться душа. Разве может душа уйти в небытие без тела?

И по сей день в пирамиде слышатся запахи цветов, кедрового масла, мирты и других лекарственных трав…

…Антошкин сильно ущипнул себя. Не может быть, чтобы то, что он видел и слышал, было правдой. Так не бывает. И он это совсем не он, рядовой советский турист. Он здесь не турист. Он сейчас странник. Странник по векам. Он один к одному понимает иноземную речь, в которой нет ни намека на русский говор, он взглядом проникает за каменную твердь пирамид и слышит, носом чует запах древней мирты.

Антошкин посмотрел на Гвидонова и Нину. И поразился, что глаза сотоварищей полыхают и едва ли не фосфоресцируют. Значит, — решил Антошкин, — и они того, понимают по-иноземному. А у пирамид, у Сфинкса, на Ниле чудо нагромождалось на чудо. Антошкин судорожно хватается за колено Гвидонова, потому как не верит, что именно он, Вася Гвидонов в этот самый миг плывет на лодке по Нилу, изображая из себя фараона Тутмоса III. И осанка-то у Васи царская. Он стоит у руля, а двести гребцов, под возбужденные крики толпы, изо всех сил нажимают на весла. Но вот и берег. Вася-Тутмос направляется к месту, где подготовлены мишени для стрельбы из лука. Фараону подносят стрелы, но его внимание привлекает полудикая лошадь, вставшая на дыбы. Вася впрягает ее в колесницу. Он спокоен и хладнокровен. Он надевает узду на морду гарцующей лошади. Прыжок в колесницу, и бешеный скакун мчит фараона к первой мишени. Вася — Тутмос — прищуривается, и стрела летит точно в цель. Многотысячный вопль взрывается у пирамид, и Антошкин с удивлением слышит, что он кричит громче всех. Да, это триумф Васи! Стоя в колеснице, он подъезжает к трону, и ему на голову водружают двойную корону — символ всевластия над Верхним и Нижним Египтом. А затем вся панорама погрузилась во мрак. Прошло три, пять секунд, и тут острый луч прожектора выхватил из темноты обезображенное лицо Сфинкса. Печальным голосом Сфинкс сказал:

— Я видел гордых победителей, которые склонялись к моим ногам. Знаком мне и Александр Великий — красивый, как дикарь, и мудрый, как пророк. Он спит в этой земле и ждет, когда воскреснет. Однажды вечером я видел Цезаря после захода солнца — боялся Цезарь солнца. Последняя наша царица Клеопатра родила от него наследника. — Голос Сфинкса размеренно журчал, и зыбкие, причудливые, как из сна, картины рождались перед глазами. Грациозной походкой проследовала Клеопатра (ну точь-в-точь Нина Фугасова). Ее сопровождали десятки невольниц и черных телохранителей, в одном из которых Антошкин с удивлением признал небыстрого умом Африкана Салютовича. Коротышка-Наполеон, продефилировавший нервным шагом, отличался от доцента Волобуева лишь наличием щегольских ботфортов и знаменитой треуголки. И еще черт-те какие видения мерещились Антошкину, пока усталый Сфинкс не произнес заключительную фразу:

— Время течет, человеческие творения разрушаются и падают, не исчезнет только мысль, которая задумала и создала эти вечные пирамиды…

Выжатые и выпотрошенные туристы молча шли к гостинице. Только однажды Нина Фугасова сказала:

— А я и не думала, Антошкин, что ты так похож на Тутмоса Третьего!

«Вон оно что!» — вяло подумал Антошкин. — Каждому своя чертовщина чудится». А вслух проговорил:

— Завтра — в Турцию.

Слово «Турция» прозвучало еще раз, когда искатели приключений появились в гостинице. Хохлаткина долго и брезгливо смотрела почему-то на одного Василия, потом сказала:

— Пока я руководитель, твоя нога в Турцию не вступит…

Ну вот, наконец, и Стамбул. И он, поверьте, ничуть не изменился за те две недели, когда впервые, в самом начале путешествия явил свою красу незамутненным взорам туристов. Внутри города кое-какие подвижки, конечно, произошли: и помирали тут, и нарождались, женились и разводились, богатели и вылетали в трубу, но на все, как здесь говорят, воля аллаха. И как этому не поверить, если из сотен ракет-минаретов муэдзины кричат: «Нет бога, кроме аллаха, Мухаммед — посол аллаха, и нет мощи и силы, кроме как у аллаха, высокого, великого!»

Стамбул — это город, который не надо выдумывать. Он — великолепная декорация для любой сказки из «Тысячи и одной ночи». С садами и гаремами, многокилограммовыми кирпичами изумрудов и пригоршнями крупных алмазов, с дворцами и жалкими лачугами, с мыслителями и придурками, с набобами и нищими, с волшебниками и атеистами. И еще: горластые они очень, славные жители Стамбула. Как наши учителя начальных классов.

Африкан Салютович о турках отозвался уважительно: «Доходчиво разговаривают!» Эту оценку аборигены заработали, когда туристы, направляясь на стамбулский базар, боязливо, как лужи, обходили ковры, расстеленные на тротуарах. Продавцы ковров, будто сговорившись, выбегали из своих лавок и, потрясая кулаками, страшно ругались по-ихнему. Не с первого захода, но переводчик внушил нашим иностранцам, что надо обязательно ходить по коврам, для ковров это полезно. Переварив информацию, Африкан Салютович задумался, представив наши универмаги и универсамы, которые застилают близлежащие окрестности тысячерублевыми коврами. «Если мы и стелем ковры на улицах, — подумал он, — то абсолютно, чтобы уважить приехавшее лицо. А турки — что с них взять? Турки, они есть турки».

И еще раз Африкан Салютович подивился простофильству, когда за облюбованный им предмет он заплатил не пятьдесят долларов, как по началу затребовал продавец, а двадцать. Облюбованным предметом была сабля. С тяжелым, затейливо инкрустированным эфесом, с молниеподобным, холодным блеском лезвия. Вжик, вжик! — размашисто полосовал он саблей, втайне гордясь почтением, с каким ему уступали дорогу на стамбульском базаре. Праздник ему испортил доцент Волобуев.

— Африкан Салютович, — сказал он, — а ведь саблю таможня не пропустит.

— Это почему? — насторожился Африкан Салютович.

— Холодное оружие.

Из Африкана Салютовича будто воздух выпустили, на глазах померк и скукожился.

— Ну и куда же я ее дену?

— Продайте, — посоветовал Волобуев.

За какой-нибудь час на личном, горьком опыте Африкан Салютович познал великую разницу между продавцом и покупателем. Покупатель — бог, царь, султан, крез, а продавец — пыль, угодник, льстец, ну и, конечно, хитрован. Словом, почти как у нас, только наоборот.

Сначала Африкан Салютович подставлял саблю к носам прохожих — ноль внимания. Потом взял на «караул» — к ногам полетели монеты. Африкан стушевался и, присмотревшись к соседям-торговцам, стал выкрикивать базарные стихи: «Подходи, народ, моя саблю продает!» Продавцы-соседи (из сердобольных) поощряюще закивали головами. Но покупателя не находилось, Африкан Салютович сначала в нос, а затем и в голос стал напевать любимые песни: «Кони сытые, бьют копытами», а когда он затянул «не нужен мне берег турецкий», то каким-то боковым зрением увидел, что покупатель — да продлятся его годы! — появился. «Сколько?» — по-русски спросил он, и Африкан Салютович в волнении сразу отбросил мысль, что где-то ему эта физиономия попадалась. «Пятьдесят рублей», — ответил он. «Рублей?» — не поверил покупатель. — «То есть долларов». — «А сами за сколько купили?» — «За двадцать», — как на духу ответил Африкан Салютович. «Ладно, покупаю. За двадцать». И к вящей радости Африкана Салютовича они ударили по рукам. Отсчитав требуемую сумму, покупатель неожиданно спросил: