Кирилл Веселаго - Призрак оперы N-ска

Либреттист Фурий Мимикрин, надо отметить, не поскупился на стихи, и сцена эта занимала довольно много времени. Борис Мусоргский, в свою очередь, чтобы придать хору ангелочков больший вес и убедительность — и это, заметьте, без потери прозрачности звучания! — написал его в пятиголосной фугированной форме (ляпнув по парочке тем и противосложений у непопулярных нынче Генделя и Палестрины). Бедные же детишки из хора, уже замученные Дьяковым в классах при спешном разучивании новой музыки, на первых в своей жизни театральных репетициях теперь тряслись от страха и холода, поскольку Фруктман настоял, чтобы с первой же репетиции ангелочки выходили на сцену абсолютно голыми. «Всякие эти майки и, особенно, трусы лишают меня вдохновения!» — жаловался он.

скулили воспитанники под грохот рояля. Простуженные, часами некормленные дети порою просто падали в обморок — в особенности после того, как на спину им, с помощью клея «Суперцемент», стали прикреплять увесистые пластиковые крылышки. «Вы что, собаки ссаные, совсем ошалели?! — шипел на них руководитель хора Дьяков. — Почувствовал себя плохо — так отползай, говно такое! Если кто еще в обморок на сцене вздумает шмякнуться — убью, так и знайте!!»

Переминаясь с ноги на ногу на холодном дощатом полу, воспитанник интерната хорового училища Коля Ажабов пребольно и зло пихнул тощего и сутулого смуглого мальчика, стоявшего рядом. «Это из-за вашего брата, грузинцев-дагестанцев всяких, нам тут всю эту фигню терпеть надо!» — прошипел Ажабов на ухо соседу. Воспитанник Арбат Амбар поежился, однако ничего отвечать не стал. «Когда-нибудь подобную оперу напишут и про меня!» — подумал маленький, но гордый абхазец.

Посетив одну из репетиций и пройдя вдоль строя ангелочков, голых и щупленьких, как цыплята N-ской птицефабрики, Абдулла Урюкович остался доволен. «Придет к вам с гор спаситель мира…» — напевал Бесноватый, возвращаясь к себе в кабинет по узким полутемным коридорам.

Закрыв за собой дверь, Бесноватый вдруг приостановился, неожиданно увидев в сумраке едва освещенного кабинета высокую фигуру сидевшего за столом в его (его, Абдуллы!) кресле человека. Вскипев от негодования, дирижер сделал несколько шагов по направлению к столу и вздрогнул: на рабочем месте главного дирижера N-ской оперы восседал мертвец. На лице, разложившемся почти полностью, очки в тонкой металлической оправе выглядели достаточно нелепо и даже забавно (впрочем, Абдулле Урюковичу пока было не до смеха); остатки длинной седой бороды клочьями спускались на полуистлевший старомодный сюртук.

— Вот что я вам должен сказать, дорогуша, — внезапно провещалась мумия надтреснутым, хрипловатым голосом. — Сами, наверное, понимаете: прибыл я сюда не по своей воле… Но голубчик мой, что вы себе позволяете — в одном из старейших российских театров, в цитадели, можно сказать, русской оперы — такое вытворяете!.. Вот Направник, например, ставил свои оперы, чего уж там… Но во-первых, оперы заказывались Дирекцией императорских театров, а во-вторых — не о своей же персоне он их писал!..

— Ха! Направника вспомнил! — раздался вдруг насмешливый голос, и Абдулла увидел восседавшего в другом кресле, напротив стола, тучнеющего и нестарого еще человечка с красноватым носом и неровной круглой рыжей бородкой. В руке человечек держал неполный захватанный стакан с прозрачной жидкостью. — А кто на его оперы пакостные рецензии пописывал? А?..

— Я, батенька, ничего подобного не писал! — с достоинством ответил благообразный мертвец.

— Конечно! Ведь Направник ваши оперы ставил — зачем же самому рисковать? Можно бездарному Цезарьку поручить поганую статейку написать!.. С музыкой-то у парня роман не сложился… — язвительно заметил кругловатый.

— Модя, сколько можно вас учить — нельзя в таком тоне отзываться о коллегах. Господин Кюи — музыкант умный, знающий…

«Шайтан меня забери, это же Мусоргский! — ошалело подумал Абдулла. — Ну точно! А этот, в очках — Римский-Корсаков, что ли?!» — И, несмело кашлянув, Бесноватый хрипловато произнес:

— А я вот, Николай Андреевич, за ваше творчество серьезно, так сказать, взялся… Фестиваль вашего имени вот затеваю… «Китеж» вот, без всяких купюр, полностью сделал…

— Да что толку-то: «без купюр!» — недовольно передразнил композитор Абдуллу. — Музыку метрами, килограммами, как лавочник какой, мерите!.. И не «Китеж» опера названа, а «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии»; а имя мое не «Римский», как вы во всех своих высказываниях меня величать изволите, а Римский-Корсаков!.. Бестолково, торопливо все; вот радости-то мне: «без купюр»!.. Суета, все спешка какая-то, как на пожаре; а чтобы даже какая итальянская опера так погано на Императорской сцене была поставлена, я уж и не припомню, право… Думать надо хотя бы иногда, батенька, что делать изволите… Направник, право слово, и тот лучше был: купюры делал, но думал — ду-мал! — Распалившийся от взволнованной речи труп композитора немного помолчал, остывая. — Я бы вообще, если бы сейчас свои оперы ставил, многое бы сделал по-другому… Может быть, и прав был Направник — что-нибудь и стоило бы подсократить…

— Вы, душа моя, все опять о себе, — заговорил Мусоргский. — Аль забыли, почто мы здесь пожаловали? Аль вас с того света частенько погулять выпущают? — И автор «Хованщины» сделал большой глоток из своего стакана.

— Если б вы поменьше пили, Моденька, — недовольно пробурчал Римский-Корсаков, — глядишь, еще поболе моего на этом-то свете погуляли бы…

— Поздно меня учить, Николай Андреевич! — захохотал Мусоргский. — Как видите, меня и могила не исправила! — Довольный шуткой, он еще раз хохотнул и вновь прихлебнул из стакана, занюхав рукавом шелкового шлафрока и поморщившись. — Ух, едрена водчонка-то! От Елисеева, не иначе!.. А вы, батенька, лучше бы извинились за оркестровочку, что мне подсуропили… Преснятина, хуже букваря! Аж противно, ей-Богу!..

— А я все о том и толкую! — заупрямился Римский-Корсаков. — Кабы с зеленым змием не дружили — глядишь, еще и не одну оперу написали бы самостоятельно! — (на последнее слово он нажал особенно).

— Зато смотрите, как я хорошо сохранился, проспиртованный-то! — Мусоргский не терял веселого расположения духа. — А на себя взгляните!.. И «Бориску» моего по всему свету дают; не забывают…

Полуразложившийся Римский-Корсаков обиделся.

— Ладно, довольно, сударь мой… Давайте-ка к делу, — и, повернувшись в сторону Бесноватого, мумия приняла торжественный тон. — Во-первых, все эти глупости с вашей новой оперой надобно немедля — слышите? — немедля прекратить; негоже давать дорогу в императорские театры всяким, простите, посредственностям, единственное и весьма сомнительное достоинство которых состоит в том, что они являются однофамильцами великого композитора прошлого…