Петер Карваш - Чёрт не дремлет (сборник)

Джим потянулся к выключателю, но вдруг отдёрнул руку, словно обжёгшись.

— Что такое? — спросил Брук.

— Ничего, — тихо ответил Джим и включил приёмник. Несколько секунд он напряжённо ожидал, пока загорится розовая лампочка. Наконец послышалась танцевальная музыка. Джим глубоко вздохнул и улыбнулся. Ведь не могли же они передавать казнь… такую старую, забытую, давно свершившуюся историю.

Брук тихонько насвистывал и постукивал ногой по полу машины. Вдруг он перестал свистеть и постукивать.

— А какие красивые ребятишки, — сказал он задумчиво. — Если я когда-нибудь чудом женюсь…

Наступила томительная тишина.

— В интернате из них сделают людей, — сказал опять, словно через силу, сосед Джима.

— Не сделают, — ответил кто-то за спиной. — Это уже в них. И святой водой не изгонишь.

Сосед Джима ощупал карманы, вероятно, искал портсигар, но не нашёл, перестал искать и сложил руки на коленях ладонями вниз. Джим снова увидел, что пальцы его дрожат — странно, неравномерно двигаются, словно наигрывают на каком-то инструменте дикую мелодию.

— Конечно, — повторил голос за спиной, — по-моему, это пропащие люди. Испорченные коммунистической пропагандой… А потом, как поступили бы вы, инспектор, если б ваших родителей.

— Прекратите эту болтовню, — заорал вдруг рассвирепевший Брук. — Мои старики не предавали Америку!

Никто не шевелился, только сосед Джима дрожал теперь уже всем телом. Может быть, его лихорадило, а может быть, в нём разыгрывалась страшная борьба между служебным долгом и всем тем, что он унаследовал от отца и деда вместе со старомодными часами. Брук положил ему руку на плечо:

— Милн, в одиннадцать смените Бентона в доме.

А мы, ребята, немножко соснём.

В машине воцарилась тишина. Дождь прекратился, улица перед домом, где жили дети Розенбергов, оживилась, а потом с приближением ночи снова затихла. Она была далеко от центра. Брук и остальные двое устроились на узком сиденье и попытались уснуть. Вскоре один из них захрапел.

Джим Гарднер сидел в раздумье. Он вспоминал о своей белокурой жене Барбаре; она наверняка огорчена, что Джим не вернулся к ужину, и сынишка, должно быть, обижался, что лёг спать без обычного поцелуя. Но утром, когда Джим вернётся, он по-мужски успокоит обоих — служба есть служба, и знаете что — пойдёмте в воскресенье все вместе в парк! Томми будет качаться на качелях и взлетать к самому голубому небу. Джим поднял глаза и увидел, что горизонт очистился и появились звёзды. Он решил тоже вздремнуть.

Некоторое время он сидел в полудремоте, прислушиваясь к дыханию остальных и храпению спящего. Потом вдруг вздрогнул, взглянул на часы и тронул соседа за плечо:

— Без четверти одиннадцать…

— Знаю, — ответил Милн. — Я не сплю. — Он говорил шёпотом, и в этом шёпоте была ненависть, что-то мстительное, жестокое, такое, от чего Джим ужаснулся и совершенно очнулся от сна. Когда Милн вылезал, в машину ворвалась струя холодного воздуха. Брук поднял голову и сказал Джиму:

— Включите отопление, Гарднер.

Через несколько минут пришёл человек, которого Милн сменил у дверей Мирполей. Он громко ругался и тёр затёкшие мышцы. В машине он притих и только протягивал пальцы к радиатору.

— К чёрту такую работу… из-за пары сопляков… И с родителями не было такой мороки, как с детьми…

Джим снова попытался уснуть. Но лишь только сон начинал одолевать его, он с ужасом просыпался — а вдруг приснится, что дети Розенбергов слушают радио:

«…В эту минуту, уважаемые радиослушатели, чиновник министерства подходит к пульту и бросает взгляд на стрелки вольтметров. Приближается последнее решительное мгновенье, уважаемые слушатели, когда заслуженное наказание…»

— Нет! — вскрикнул Джим Гарднер.

— Что случилось? — удивлённо спросил его сосед.

Джим опустил голову, потом приоткрыл окно, вдохнул холодный воздух. Лето было далеко, но в воздухе слегка пахло магнолией, опьяняюще, чуть гнилостно, словно там, в той дивной стране из песни Аллена. Джим спал, и никакие сны не оживляли его тяжёлой дремоты.

— Пошли, ребята, — послышался, словно издалека, голос инспектора Брука.

Светало. Над Нью-Джерси стлался туман. Снова пошёл дождь. Полицейские за спиной топали ногами, кряхтели, просыпаясь; Джим пришёл в себя. На лбу его выступили капельки пота, рубаха прилипла к спине. Он выключил отопление. Все ушли в дом, и Джим остался в машине один.

И тут где-то очень далеко в его отупевшем и ещё сонном мозгу блеснула мысль, самая простая и саман настойчивая из всех мыслей, которые когда-либо приходили ему в голову: «Включи-ка мотор, Джим Гарднер, дай газу и прочь отсюда! Подальше! Не будь соучастником, не помогай этому страшному похищению! Как же ты будешь жить, как же ты будешь катать Томми на коленях, как пойдёшь в кино с Барбарой смотреть прекрасную Дороти Лемур, если…»

Но полицейский шофёр не поднял руку, чтоб завести мотор, не сдвинул рычажок стартёра, не нажал педаль. Томми очень кашлял в старой квартире. И молочник каждое утро оставляет на пороге белую бутылку молока, у которого вкус «семи урожайных лет»…

Из дому выходят Брук и его люди. Они ведут Роберта Розенберга и Майкла Розенберга.

Джим Гарднер не смотрит в ту сторону, но он слышит, что шаги приближаются, что кто-то отворяет заднюю дверцу машины, что люди влезают, рассаживаются и хлопают дверьми. Брук садится вперёд, к Джиму, и спрашивает:

— Где Милн?..

— Не знаю, — отвечает голос за Джимом, — он не приходил.

Может быть, тогда в голосе Милна не звучала ненависть, может быть, это было отчаяние?

Брук удивлён, но тотчас же принимает решение и приказывает:

— Поехали, Гарднер.

Джим включает мотор, но он глохнет; может быть, он застыл или шофёр допустил какую-то оплошность, и только через несколько долгих минут машина трогается с места. Джиму не удаётся плавно пустить её, она два или три раза резко дёргает. Брук глядит на Джима. Тот краснеет, даёт газ и прибавляет скорость… Опять пошёл дождь, и приходится включить «дворников», они тихо жужжат и разгоняют капли в стороны перед самым лицом Джима Гарднера.

Но и в шуме «дворников» и слабом урчании мотора слышно, что сзади кто-то тихонько жалуется, плачет тоненьким голоском.

— Тише, — говорит второй голос, ласковый, более низкий, но тоже детский, — тише, Робби, не плачь. Не плачь.

— Можно, я вытру ему нос, мистер? — спрашивает через минутку тот же голос, и в нём слышатся слёзы. — Он ещё маленький. Он ещё так мал, мистер.

Никто не отвечает, мальчуган всхлипывает, а Джим Гарднер глядит перед собой, и голова его пылает.

— Не плачь, — снова повторяет голос старшего Розенберга, — не плачь перед ними.

Младший сдерживает слёзы и лишь отрывисто всхлипывает, несчастное сердечко бьётся, словно трепещет израненная, измученная душа. Он прерывисто спрашивает: