Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Я ничего Коле не скажу об этом «представителе». Но что же получается — у меня все время от Коли тайны. О том, как Константин мне ходу не дает, молчу, о «представителе» тоже хочу умолчать. Разве можно так жить — с одними тайнами?

Во всем виновата только я. Зачем я тогда с Константин ном?.. Понимала, что не люблю его, понимала, что все это случайное, непрочное. Какая же была дура! Как я хочу об этом не вспоминать, не думать…

А он уже явился. Вижу, стоит, рассматривает витрины в магазине «Галстук». Ну что ты стоишь, проклятый? Уйди! Не жди меня. Уйди!

Никуда он, подлец, не уйдет. Девчонки улыбаются, переглядываются. Сима Баранова не выдержала:

— Надя! Явился твой… А ничего парнишка! Познакомь. Может, я его от тебя отвлеку? Познакомь?

Он догнал меня около «Метрополя». Попытался взять под руку. Я вырвалась. Тогда он пошел рядом и все говорил, говорил:

— Я теперь все знаю. Все. Где живешь, кто твой парень. Не веришь? Могу сообщить: Брюсовский переулок… Что, поверила? Даю тебе сроку два дня. Или ты придешь ко мне, или я все расскажу твоему Коле. Все расскажу. Понятно?

Как мне хотелось закричать, ударить по его противному лицу, по толстым, липким губам. А я шла молча, стараясь не слушать его злой и глупой болтовни. На мое счастье, в кинотеатре кончился сеанс, и я оторвалась от него, спряталась за прохожих. Но он нашел меня, взял за руку.

— Прости меня. Я не знаю, что говорю. Я с ума схожу…

Я видела мать Коли — Екатерину Павловну. Она вышла из гастронома под гостиницей «Москва», посмотрела на нас и заторопилась. Я бегом за ней. А Константин мне вслед:

— Ну, подожди, сволочь!

Я Екатерину Павловну догнала:

— Давайте я сумку понесу. Вам тяжело…

— Наденька! Откуда ты взялась?

Она говорила со мной, как всегда, ласково, а глаза была строгие, и я в них прочитала: «С кем это ты?»

И я решила — расскажу ей все. Она меня поймет, поверит.

Екатерина Павловна мне поверила. Она все выслушала, хотя я от волнения говорила, наверное, не совсем понятно. Она меня ни разу не перебила, а потом сказала:

— Спасибо тебе, доченька, за доверие. Я тебя и раньше любила, как родную, а теперь еще больше, как свою. Коле мы пока о нашем разговоре не скажем…

И я еще решила — буду называть ее не Екатерина Павловна, а мама.

Мама меня обняла, поцеловала и очень весело сказала:

— А на этого типа, если он не перестанет, управу найдем… И Нинки ему не видать. Какой он ей отец! Раньше надо было ему думать…

У меня теперь есть союзник!

Вчера поздно вечером позвонила Клавдия Борисовна Нижегородова, учительница вечерней школы при комбинате:

— Когда можно зайти к вам, товарищ секретарь? Вы мне очень нужны.

По ее голосу я почувствовала, что я ей действительно нужна.

— Приходите сейчас…

Я ее запомнила по речи на конференции. Она очень хорошо рассказывала о молодежи комбината, о тяге к занятиям. И вообще, кто хотя раз видел Клавдию Борисовну, не может ее не запомнить. Она очень приятная, у нее такая очаровательная улыбка. А какая фигура, какие волосы. А глаза: синие, ресницы длинные…

Она не знает, что я совершенно случайно посвящена в ее тайну — эта милая, на вид такая счастливая женщина очень несчастлива в семейной жизни. Замуж она вышла рано, на втором курсе. Ее муж гремел в то время на весь институт. Несколько его пародий на известных поэтов студенты знали наизусть. Пародий было не много — пять или шесть, они нигде не печатались, но славу Нижегородову принесли огромную. Еще бы, наш, свой, отделал под орех самого Твардовского.

Рассказывали, что как-то в институт приехали поэты. Был среди них пожилой, совершенно седой человек, отдавший много сил борьбе за мир. Вечер шел, как все литературные вечера, горячо, взволнованно. С особенным вниманием молодежь слушала последнего оратора — седого поэта.

Закончив читать, он спросил, не хочет ли кто из студентов прочесть свои стихи. И тогда на сцену поднялся Нижегородов. Его первая эпиграмма, посвященная любителю выпить, была встречена смехом. Смеялись не только хозяева, громко хохотали гости, в том числе и тот, кому были посвящены злые строчки.

Ободренный вниманием, Ннжегородов разошелся и после двух-трех своих старых пародий прочитал свежую, только что написанную, посвященную старому поэту. Но это была уже не пародия, а грубый, оскорбительный пасквиль. Зал затих, никто не смеялся, никто не аплодировал. С последних рядов взволнованный девичий голос выкрикнул:

— Подлец!

Вечер закрыл седой поэт. Он очень хорошо, с подкупающей теплотой поблагодарил студентов за внимание, обещал приехать еще раз и притащить с собой коллег. О Нижегородове он не сказал ни одного слова.

Слава Нижегородова слиняла. Как-то он попытался на студенческом вечере прочесть свою новую пародию — его не стали слушать, всем вдруг стало ясно, что его стряпня — результат патологической зависти к настоящим талантливым поэтам и ничего общего с литературой не имеет. С тех пор прошло много лет. Клавдия Борисовна успела окончить аспирантуру, стать кандидатом педагогических наук, заслуженной учительницей РСФСР. Она работает в Академии педагогических наук, но не оставляет вечернюю школу при комбинате — в этой школе она провела когда-то свой первый урок. И даже на партийном учете состоит в парторганизации комбината. А Нижегородов нигде не работает. Он по-прежнему пишет стихи, главным образом пародии. Их не печатают.

Клавдии Борисовне совсем недавно предоставили двухкомнатную квартиру. До этого она с мужем и двумя дочками-школьницами жила в однокомнатной. В крохотной кухне на маленьком столике делалось все: дети учили уроки, Клавдия Борисовна писала свою диссертацию. А комната — это «кабинет» Нижегородова. Папа там творит свои гениальные произведения. Нарушать творческий покой стихотворца никто не смеет — ни жена, ни тем паче дети.

Утром дети говорят с матерью шепотом, чтобы не разбудить папу.

Просыпается Нижегородов поздно, во второй половине дня, ждет, когда младшая дочка придет из школы и приготовит ему кофе. Нижегородов невероятный трус, боится свежего воздуха, сквозняков, даже воды. Он здоров как бык, только немного бледен от недостатка свежего воздуха и малоподвижности. Как-то он ударился животом об угол стола, и ему показалось, что он заболел всерьез. Он хныкал, чуть ли не плакал над своей преждевременной смертью. Клавдия Борисовна для сохранения уходящей жизни стала пихать в него самые вкусные вещи. Нижегородову это понравилось. Он всячески поддерживает легенду о своей тяжелой болезни, а ест за троих… И этого паразита (другого слова я подобрать не могу) Клавдия Борисовна, говорят, любит и сумела внушить детям уважение к бездельнику отцу.