Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями

— Но я же не доктор, милая!

— Мне все равно. Да все врачи Индианы не вылечили столько безнадежных, сколько вы.

— Ну что вы!..

— А как же — стоило мне послушать ваш добрый голос, и почкам моим полегчало.

— Я очень рад.

— И гром затих, и молний нет.

Это была правда. Слышался только безнадежно сентиментальный мотив падающего дождя.

— Значит, теперь, милая, вы сможете уснуть?

— Спасибо вам. Ох, мистер Розуотер, да вам памятник надо поставить посреди города — из золота и бриллиантов, из самых драгоценных рубинов и чистого урана. Ведь вы из такой семьи! Такое у вас образование, такие деньги, такое воспитание! Небось ваша матушка вас ишь каким хорошим манерам научила! Вы же могли жить в каком захотите большом городе, разъезжать себе на кадиллаках со всякими богачами да ловкачами, и оркестр бы вам играл, и все бы вас приветствовали. Вы могли бы стать таким важным и знатным, что глянь вы на нас, серых, глупых, простых людишек в бедном округе Розуотер, мы бы все вам букашками показались.

— Ну что вы!..

— У вас все было, чего только душа ни пожелает, и вы все это отдали, чтоб помогать бедным людям, и бедные люди это понимают. Да благословит вас бог, мистер Розуотер. Спокойной ночи!

— Я во всем виню себя, — сказал сенатор.

— Очень великодушно! — сказал Мак-Аллистер. — Только не забудьте уж тогда взять на себя ответственность и за все, что случилось с Элиотом во время второй мировой войны. Ведь это, без сомнения, ваша вина, что тот дом был весь в дыму и в нем оказались пожарные.

Мак-Аллистер имел в виду непосредственную причину нервного срыва, который случился с Элиотом в конце войны, в Баварии. Дом в дыму был кларнетной мастерской. Предполагалось, что в нем засели отборные эсэсовцы.

Элиот повел свой взвод брать этот дом. Обычно Элиот пользовался одним видом оружия — автоматом Томпсона. Но тут он взял в атаку винтовку с примкнутым штыком, поскольку боялся в дыму застрелить кого-нибудь из своих. До тех пор он еще ни разу не заколол никого штыком, ни разу за все время этой кровавой бойни.

Элиот метнул в окно гранату. Когда она взорвалась, капитан Розуотер бросился в окно следом за ней и оказался по самые глаза в стоячем пруду медленно оседающего дыма. Он задрал голову, чтобы дым не попал в ноздри. Он слышал, как перекликались немцы, но не видел их.

Элиот сделал шаг вперед, споткнулся о чье-то тело, упал на другое. Это были немцы, убитые его гранатой. Он поднялся и оказался лицом к лицу с немцем в каске и противогазе.

Как положено хорошему солдату, Элиот двинул врага коленом в пах, воткнул ему в горло штык, выдернул штык и треснул немца по зубам прикладом.

И тогда откуда-то слева послышались вопли американского сержанта. По всей вероятности, видимость слева была намного лучше, так как сержант орал:

— Не стреляйте! Слышите, ребята, не стреляйте! Господи помилуй! Это же вовсе не солдаты! Это пожарные!

Так оно и было. Элиот убил трех безоружных пожарных. Трех мирных деревенских жителей, занятых благородным и, безусловно, невозбраняемым делом, — они старались уберечь кларнетную мастерскую от соединения с кислородом.

Когда санитары сняли противогазы с убитых Элиотом немцев, оказалось, что это два старика и мальчик. Штыком Элиот заколол мальчика. С виду ему было не больше четырнадцати.

Минут десять после этого Элиот вел себя вполне нормально. А потом, ни слова не говоря, улегся посреди дороги, прямо под идущий грузовик.

Грузовик успел остановиться, но колеса его коснулись капитана Розуотера. Когда перепуганные солдаты кинулись подымать Элиота, оказалось, что он совершенно недвижим, словно окостенел. Им пришлось оттащить его за ноги и за волосы.

В таком оцепенении он пребывал еще двенадцать часов, не пил, не ел, вот его в отправили обратно в развеселый Париж.

— А как он вел себя в Париже? — допытывался сенатор. — Там он показался вам нормальным?

— Вот потому-то я с ним и познакомилась.

— Не понимаю.

— Струнный квартет отца выступал в одном американском госпитале, в психиатрическом отделении — там отец разговорился с Элиотом и решил, что из всех американцев, с кем ему приходилось встречаться, Элиот самый нормальный. Когда Элиоту позволили выходить, отец пригласил его к нам на обед. Помню, как отец представил его: «Я хочу, чтоб вы познакомились с этим американцем. Он единственный из всех своих соотечественников заметил вторую мировую войну».

— Что ж он такого говорил, что его сочли самым нормальным?

— Да дело даже не в том, что он говорил, важно другое — какое он производил впечатление. Отец, помню, рассказывал о нем: «Этот молодой капитан, которого я пригласил, презирает искусство. Представляешь? Презирает! Но презирает по таким причинам, что я не могу не уважать его за это. Насколько я понимаю, он утверждает, что искусство его предало. И должен признать, что человек, который, как говорится, по долгу службы заколол штыком четырнадцатилетнего мальчика, имеет право так говорить». Я полюбила Элиота с первого взгляда.

— Не можете ли вы употребить какое-нибудь другое слово?

— Вместо чего?

— Вместо слова «любовь».

— Разве есть слова лучше?

— Оно было отличным словом, пока Элиот не начал склонять его. Для меня оно вконец испорчено. Если Элиот собирается любить всех подряд, кем бы они ни были, чем бы ни занимались, то те из нас, кто любит определенных людей по определенным причинам, должны будут подыскать для этого чувства какое-то новое название.

Он поднял глаза на портрет покойной жены, написанный маслом.

— Вот пример: ее я любил больше, чем нашего мусорщика, значит, меня можно обвинить в самом чудовищном из нынешних преступлений — в дис-кри-ми-на-ции!

Сильвия устало улыбнулась:

— За неимением лучшего слова могу я пока пользоваться старым, хотя бы сегодня?

— В ваших устах оно еще не утратило смысла.

— Я полюбила его с первого взгляда в Париже, и сейчас, когда я думаю о нем, тоже люблю.

— Вам, наверно, довольно скоро пришлось убедиться, что вы заполучили себе в партнеры психа?

— Ну, он ведь пил.

— В том-то все и дело.

Сенатор сокрушенно поцокал языком:

— Как мало я пекся о моем детище! — Лицо его дрогнуло. — Только в прошлом году добрался до того нью-йоркского психиатра, который лечил Элиота психоанализом. Кажется, до всего, что связано с Элиотом, я добирался с двадцатипятилетним опозданием. Дело в том, что мне… словом, я никак не мог взять в толк, что такой великолепный организм может дойти до столь плачевного состояния!

Мушари сгорал от желания узнать побольше клинических подробностей о недуге Элиота, но не подавал виду и напряженно ждал, когда кто-нибудь попросит сенатора рассказывать дальше. Но поскольку все молчали, пришлось ему самому рискнуть: