Георгий Дзюба - Во всём виноват Гоголь

Затаившиеся у стен и пальм безынициативные служащие средней руки и приходящие активисты-договорники с ненасытным оптимизмом сверлили голодными глазами и клювами столы, будто бы принимая парад кушаний, и крутили головами, стараясь не проморгать отмашки к старту трапезы. Грубые навалы буженины по-деревенски, чудотворные пирамиды языков по-купечески и куриных рулетов в ананасовых крестах и звёздах таращились на окружающих их трудолюбцев штаба сквозь проволочные стойки и таблички с фамилиями едоков. Из-за блюд и ваз маячили таблички не только для единоверцев, но даже и для их попутчиков с подельниками. Нежные канапе с салями, зеленью и шпротами; мудрёные салаты из телятины с дайконом и золотым луком и пала ди тонно из тунца на хлебцах паннини лупились только на фамилии очень почётных гостей. Заносчивые и надменные канапе с кокотом из мяса птицы и грибов в слоёном тартильясе таращились на буквы из фамилий Чичикова и аккомпанирующих ему лиц: счастливого прокурора и самодостаточного контрабандиста и лазутчика от самого губернатора Хитрогрызова. Шашлычки из свиной вырезки с аджикой, соленьями и маринадами обнимали и пожирали взглядами портрет самого Афанасия Петровича Бронькина, пирожки из дрожжевого теста и сдобные сухарики в безбрежном ассортименте тёрлись тоже об него только. Вазы и блюда с фруктами, пирожными и другой дребеденью любовались сами собой и опасливо косились в сторону тоскливо стынущей на двух лавках, но уже полуготовой ко всему породистой подтанцовки из столовой местного правительства. Крупнокалиберные бутылки никого своей ровней не считали и холодным надменным блеском отражали нацелившиеся в них метко жадные взгляды, рты и глотки слоняющихся вокруг них господ-товарищей. Лишь крупные мастера искусств к столам почтения не проявляли. Вкупе с шустрыми активистами они продолжали бесстрашную охоту за официантками и стаканами.

Казалось, что в эти минуты один лишь Бронькин самозабвенно служил народу и даже продолжал копить в себе для этого пока ещё неуправляемую энергию. Время от времени Афанасий Петрович заговаривал с кем-либо из бесцельно прогуливающихся по залу лиц или лицемерно замирающих прямо перед ним лиц, что нарочно высовывались у него на пути и театрально столбенели как бы от своего безмерного счастья от их неестественной близости к вождю. Бронькин остроумно отпускал гостям шутки, а то даже и над собой остроязыко подтрунивал, обильно цитируя и воспевая самого себя афоризмами из своего богатого, по его мнению, наследия околополитической публицистики и прозы. Порой Бронькин о чём-то задумывался и ненадолго, но выразительно уходил в себя. В одну из таких секунд он даже поддержал главного депутата района Маковея, рассказав, что основы законодательной деятельности для него он ещё вчера уже заложил так, что бедных депутатов будет вчетверо меньше, а богатых он и подавно разгонит, и что Маковей теперь у него будет работать ритмично. Возвращаясь из себя, Бронькин по-отечески сканировал проголодавшуюся толпу прямыми взглядами и излучал душевную улыбку искреннего сочувствия к ней. Иногда неведомо чего он задумывался, как казалось, ещё глубже, и тогда уже неприветливо и беспрестанно из-под очков в стальной оправе направлял косые взгляды в угол, но лишь на своего креативного дирижёра штаба Чичикова. Многих бронетанковых однопартийцев это немало удивляло — ещё недавно всем казалось, что их шефа и Чичикова «…сам чёрт связал верёвочкой. Куда один, туда и другой плетётся». Теперь всё было не так. А как, совсем неясно, а потому и ещё более изумительно показалось это и туманно…

Зато Павел Иванович Чичиков в общении с элитарной публикой от грядущей городской власти в уютном диванном углу зала ничуть не отставал и, казалось, что отрывался он там сейчас по полной программе. Видно было, что и в его душе удобно угнездилась и расцвела сладкоречивая креативно-гениальная «…лёгкость в мыслях необыкновенная». С тончайшей деликатностью в выражениях на физиогномии Чичиков рассыпал удивительно уместные шутки юмора. И как оказалось, он имел и на этой ниве виртуозно высокий вкус и прочный запас сведений. Он даже в сфере исполнения амурных анекдотов и рифм, ещё не докатившихся даже до поста ГИБДД на въезде в город NN, зарекомендовал себя умелым чтецом и декламатором чистой воды. Авторство стишков он постоянно сваливал на одного поэтца из числа своих дружков и коротко называл его Сашкой или Шуриком. Один раз даже Сергеичем он поэта назвал и читал его строки, абзацы и крылатые анекдоты так, что у него не возникало ни малейших затруднений дирижировать мыслями слушателей и даже такими разговорчиками, что неизменно возникают в самых теснейших мужских компаниях и подшофе.

Дико смущающимся дамочкам его дар тоже весьма понравился. С нарочитой стыдливостью в манерах и как бы нехотя они прислушивались к речам Павла Ивановича, но ржали и гоготали откровенно и громко. Вследствие таких действий дамы неестественно и плотно пунцовели, краснели и пламенели, украдкой обмакивали слёзы радостного восторга кружевами или демонстративно смешливо затыкали в свои ушки кончики цветастых ноготков, подушечки пальчиков и прочие мелочи, незаметно оттопыривая уши так, чтобы слышать ещё лучше. Так они ещё острее и чутче вслушивались в содержание новомодных для города NN, однако уже несколько устаревших для обеих федеральных столиц скабрезностей. А потом они гоготали ещё громче и звонче и, оставляя уполномоченных на фиксацию безостановочных речей Чичикова наблюдательниц, попеременно убегали в дамскую комнату пудрить свои носы и выправлять сыпучими порошками, пахучими примочками или водопроводной водой излишнюю румяность.

Вскоре литературный салон в диванном углу зала кончился тем, что Бронькин даже приревновал всех сразу дам своего избирательного актива и штаба к своему креативному директору. Да и Чичиков к тому времени в окружении женского полу уже не на шутку раздурачился и почувствовал себя решительным гоголем или точно так, как когда-то ощущал себя тот задиристый и самодовольный охранник у дверей кабинета временно недееспособного прокурора, что томился теперь где-то в спальных районах Анталии. Бронькин непримиримо разобиделся на недостаточное женское внимание к себе как к политическому деятелю и боевому офицеру так, что откомандировал в тот угол одного пронырливого и незаменимого в казуистических потасовках и предвыборных побоищах юриста, чтоб тот перековал всеобщее дамское внимание в необходимо другую сторону. Но Чичиков тут со своим славолюбивым командиром Бронькиным на эту тему и не думал препираться. Напротив, он непривычно громко расхохотался над топорно-деликатными потугами пронырливого юриста, а затем, видимо, уже непроизвольно, даже показал, но теперь уже Бронькину лично, «…на лице своём ту равнодушную и дьявольски двусмысленную мину, которую принимает один только сатана, когда видит у ног своих прибегающую к нему жертву». Но и юрист оказался не из робкого десятка. Он, хотя и не без стакана водки для смелости и не без опасливых оглядок в сторону креативщика и не без хитроумных ссылок на необходимо нужные параграфы и статьи своих кодексов, но содеял свою историческую миссию с похвальным усердием и насильной отвагою. И рассеял-таки он всех бомондовских дев города по другим закоулкам ресторанного зала. Правда, потом оказалось всё ж таки, что не один стакан вылакал он для смелости, потому что потом в изнеможении и опустился на паркет.