Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

— Наверно, — спросил я, — вы не умеете воровать?

— Я не умею ничего, кроме этого, — ответил мне мой загадочный спутник. — Не то чтобы я не умел. Нет. Я не могу.

— Как же так? — спросил я. — Что же вам мешает в таком случае?

Вместо ответа мой попутчик задрал голову, и на лицо упал свет ночника.

— Посмотрите на меня, — сказал он. — Что вы видите перед собой?

Велико было искушение ответить: «Гнусную харю». Но я удержался и промямлил:

— Ну, не знаю… Ничего особенного…

— Ах, ничего особенного! — воскликнул этот тип. — Неправда. Тогда я вам сам скажу, если вы не решаетесь. — И, глядя мне в глаза, сдавленным голосом прошипел: — У меня бандитская рожа.

Я опешил. Нельзя было отказать моему попутчику в правоте, однако и признать его правоту тоже было боязно. — Да как можно с такой рожей что-нибудь Украсть? — продолжал мой спутник, и голос его становился все громче, все отчаяннее. — Стоит мне затесаться в толпу, как окружающие хватаются за свои часы и бумажники, а женщины, завидев меня, ощупывают булавки и цепочки. Мои попутчики не спускают глаз с багажа и не вынимают рук из карманов, а жандармы при одном моем виде приходят в боевую готовность. Чуть случись в толпе покража, готово дело — валят на меня…

Старик снова высморкался с трубным звуком, заглушив гул переполненного трактира, а затем вернулся к своему невероятному рассказу.

— А сейчас, — сказал он, — я приближаюсь к самому печальному моменту своего повествования. Придется признаться в том, в чем признаваться не так-то легко.

Тогда в купе, пока мерзкая рожа исповедовалась и плакала, в моем мозгу вызревал адский план: что, если ограбить этого грабителя-неудачника? Жестоко, но заманчиво… Некоторой ловкостью я одарен от природы… В общем, через несколько минут после начала разговора пухлый бумажник громилы перекочевал в мой правый карман. Поезд остановился, я хотел перейти в другое купе, но мне не пришлось делать даже этого, потому что мрачный тип засуетился.

— Ну, я приехал, синьор, — пробормотал он. — Прощайте! — И с этими словами гнусный тип расстался со мной.

Я ждал, пока тронется поезд, и провожал глазами своего недавнего спутника. Он с узелком и палкой неловко перелезал через вокзальную ограду… Минута, и его сгорбленная фигура исчезла из виду. Бедный неудачливый воришка, несчастный оборванец, которого я нагло обчистил.

Поезд двинулся дальше. Я решил осмотреть добычу. Вынув из кармана краденый бумажник, я открыл его… Представьте себе, бумажник был мой.

— Как ваш? — вырвалось у меня. Я был потрясен неожиданным финалом истории.

— Мой, мой. Разглагольствуя о своем невезении, притворяясь, будто он не может воровать, этот негодяй под шумок копался в моих карманах!

Старик опять — в который раз! — шумно высморкался.

— Счастье еще, что я, сам того не зная, восстановил справедливость, — добавил он. — Вот вам, синьор, история о краже собственных денег. Как видите, я вам не солгал.

В ту же минуту, как старичок закончил свою грустную повесть, я расплатился, распрощался и поспешно вышел из трактира, который уже почти опустел.

И у меня были на то серьезные причины. Пока старикан рассказывал мне историю двойной покражи, я привычно и без всяких затруднений выудил у него из кармана лежавший там бумажник, и теперь меня грызло нетерпение: хотелось получше рассмотреть улов. Надо сказать, что перспектива утратить собственный бумажник меня не страшила. Собственного бумажника у меня отродясь не было.

Повернув за первый же угол, я остановился под фонарем и запустил руку в правый карман, где должна была находиться моя добыча… Проклятие! Правый карман был пуст, как, впрочем, и все остальные.

Ах, синьоры, не было там бумажника, птичка упорхнула из клетки!

Скоро до меня дошел смысл происшедшего. Рассказывая мне свою душераздирающую повесть, чертов старикан второй раз в жизни выкрал собственный бумажник.

Второй. Насколько мне известно. Кто знает, сколько раз это случалось на самом деле…

Перевод Г. Богемского.

Вы знаете Риголетту? Если не знаете, я вас с ней познакомлю. Так вот, внешность у Риголетты такая, что при одном взгляде на эту девицу никто не мог удержаться от смеха: физиономия круглая и красная, как августовская луна, глаза навыкате, носик приплюснутый, рот до ушей, вроде того выреза, который продавцы делают на арбузах, чтобы показать, что они спелые. Волосы, густая грива жестких волос, всегда развевались так, словно ветер дул ей в лицо, а что до фигуры, то она напоминала перевязанную посередине подушку, но только с ногами — мощными и кривоватыми. Родители у нее торговали фруктами, у них была весьма процветающая лавка на Кампо ди Фьори, и дочь они воспитали как настоящую барышню. Риголетта никогда не сидела в лавке и вообще делала то, что делают все барышни, то есть целыми днями бездельничала. Вы можете подумать: мол, раз он так хорошо ее знает, то между ними наверняка, как говорится, что-то было. Абсолютно ничего: мы просто жили по соседству, были ровесники и вместе играли на улице дей Петтинари. Более того, когда нам обоим было лет по шестнадцать, Риголетта вздумала даже мне покровительствовать: то сунет апельсин или яблоко, взятые потихоньку из отцовских корзин, то даст пару сотенных, на которые я ходил в кино или покупал свои первые сигареты. Детские игрушки — во всяком случае, так считал я, про Риголетту этого, быть может, и нельзя было сказать: она вечно представляла себе все не таким, каково оно на самом деле, а таким, каким ей хотелось бы. Да-да, именно так — и все потому, что Риголетта обладала безудержным воображением. Я не раз готов был отдать все на свете, лишь бы влезть хоть на денек в ее шкуру, взглянуть на окружающее ее глазами. Кто знает, может, все представилось бы мне в искаженном виде — увеличенным, вытянутым в длину или в ширину, как в тех кривых зеркалах, у которых потешается народ в луна-парке. Ну так вот, казалось, Риголетта всегда под градусом. Только пьянела она не от вина, а от собственных фантазий.

Со временем я стал электромонтером, а потом поступил работать на киностудию и, постепенно разобравшись, что там к чему, сделался помощником оператора. Риголетту я встречал изредка, только когда попадал на виа дей Петтинари: теперь мы с ней превратились просто в знакомых, хотя я и продолжал испытывать к ней некоторую привязанность. Но как-то утром — я работал на студии «Витториачине», что за воротами Сан-Паоло, — ко мне вдруг подходит один мой дружок и с улыбочкой говорит:

— Эй, Джиджи, там тебя спрашивает какая-то красотка.

Сказать по правде, я почти что ему поверил: в молодости все мы падки на красивых женщин. Но у меня руки опустились, когда издали я увидел, что это Риголетта. Дело было в сентябре, стояла жара, и на ней было стянутое поясом белое плиссированное платье, еще больше подчеркивавшее грубость ее смуглой кожи. Обнаженные мускулистые руки, темные, покрытые пушком, словно ворсистая ткань, даже наводили на мысль, что перед вами переодетый мужчина. Я встретил ее не очень-то любезно.