Осип Сенковский - ПОВЕСТИ

Олинька сделала холодный книксен. Мать быстро присовокупила, поправляя формуар на ее шее;

— Я уверена, что ты будешь любить Тимофея Антоновича еще лучше нашего, когда узнаешь его короче.

Оно покраснела. Иван Иванович примолвил:

— Да! мы очень счастливы, имея такого друга, как Тимофей Антонович. Ты должна тоже стараться заслужить его дружбу, Олинька... Позвольте же мне теперь вашего табачку!

Она опустила глаза.

Во время этих приветствий и похвал господин со звездою, стоя перед диваном, важно кланялся, как маятник, в ту и в другую сторону и с любопытством посматривал на Олиньку. Она ему очень, очень понравилась, и он, вынимая табакерку из кармана, чувствительно пожал за нее папеньке руку — пожал так сильно, что у Ивана Ивановича искры прыснули из зрачков и в глазах засияло превосходительством.

Уже все они опять садились на диван, как вдруг Тимофей Антонович вспомнил, что в замешательстве первых впечатлении не соблюл он «надлежащей формы» отрекомендования себя Олиньке. Он слишком любил «законный порядок», а потому и «не упустил исправить без отлагательства последовавшее по оному делу упущение»: он приподнялся и «потолику, поколику согласно было сие с обстоятельствами», с полным церемониялом подошел к ручке Олиньки. Будучи принуждена снять для него перчатку, она тащила ее с гневом, тряслась, как лист осины; охотно бы даже согласилась, чтоб рука ее отпала вместе с перчаткою. По ее телу, по нежной ее коже судорожная дрожь пробегала холодною, змеиною чертою; и когда ручка ее освободилась из длинного белого чехла, когда он дотронулся ее медными своими пальцами, когда приложил к ее пальчикам свои сухие, шероховатые уста, Олинька едва не закричала, не отскочила назад, как будто укушенная страшным, косматым, ядовитым пауком!.. Она ощутила в себе в одно и то же время и плавящий жар испуга, и тошноту отвращения — тошноту мучительную, убийственную, гробовую, которой не понимают ни сочинители, ни подписчики — которую чувствуют только женщины в минуту прикосновения к ним противного им мужчины.

Совершив эту важную церемонию, Тимофей Антонович поправил свой пестрый жилет, потянул воротник, сдул платком табак с носа и торжественно уселся на диване между хозяином и хозяйкою. «По силе положения» о женихах, теперь следовало ему сказать что-нибудь ловкое, любезное, занимательное. Он начал:

— Ах, как я сегодня смеялся!.. Представьте себе, у меня по департаменту случилось курьозное дело...

Олинька не могла выдержать долее: она сидела, как на иголках, вертелась, хотела уйти...

— (Останься, друг мой, с нами.)

— Из Вологодской губернии поступило к нам представление...

— (Маменька, начинают котильон!)

— Кажется от 25-го минувшего месяца...

— (Успеешь, душенька. Держись прямо!..)

— В котором значится, что вследствие предписания местного начальства...

— (Сиди, друг мой, как следует; не отворачивайся!..)

— О принятии законных мер по воспоследовавшему там экстренному случаю...

Олинька уже ничего не слышала. Ее суженый, чтоб сделать свое повествование понятным для институтки, значительно отступал от канцелярского слога, пропускал числа, не подводил всех справок, был до крайности любезен; но ничто не могло подействовать на ее упрямство. Она дрожала, бледнела, с трудом переводила дух. Она обливалась холодным потом. Руки ее и ноги были, как лед. На ее посиневших устах, в пальцах, лишенных розовой их жизни, в потопленном сбежавшеюся кровью сердце жилы сводились с пронзительною болью; после столь недавней отрады она должна была внезапно вынести все терзания ужаснейшей из пыток — любовного отвращения! Она страдала жестоко и еще принуждена была подавлять в себе! жестокие свои страдания!..

Господин со звездою продолжал свой рассказ. Папенька и маменька слушали его со вниманием. Она... еще одну минуту, она упала б в обморок!

Но граф П*** нечаянно вбежал в комнату, и она сильно выдохнула из угнетенной груди значительное количество горького, палящего воздуха скорби. Ей стало легче. Он повсюду искал ее глазами и, увидев сидящую на диване, бледную, расстроенную, неподвижную, с заметным смущенном, протянул к ней руку, чтоб проводить ее в залу, где уже начинался котильон. Она ушла от маменьки, благодаря его в душе за свое спасение.

— Ольга Ивановна!.. вы страждете?

— Нет!.. ничего!.. так!..

— Ваши руки холодны?..

— Ах, не говорите мне об этом!.. Ох!.. Ах!..

— Боже мой!.. что с вами?

— Я несчастна!..

— Вы несчастны?!!.

И с этими несчастными словами они пустились отчаянно тапцовать по всей алло. Так люди забавляются! Так все мы живем на свете!..

———

Пляшут, пляшут: конца нет!.. Когда же будет шабаш этому проклятому котильону? Начальник Ивана Ивановича, согласно заключенному с Анною Петровною договору, регулярно является в залу после всякого роббера, чтоб любезничать с оною Олинькою: он хочет действовать по трактату. Нельзя же лишать его прав и преимуществ избранного предписанным порядком жениха без всякого законного основания!.. Он уже догадывается, что по сему обстоятельству должны происходить какие-то злоупотребления, противозаконные действия, непозволительные поступки, ни с чем не сообразные меры, но никак не может подвести точных справок, не зная котильонного регламента. Если б он спросил у меня, я сказал бы ему напрямик, что молодые шалуны загнули ему крючок, но крючок весьма законный, не подлежащий суду, ни штрафу: попросту «дело сие взято на проволочку!..» Его соперник, сделавшийся предводителем котильона, чтоб долее обладать его Олинькою и, вероятно, по согласию с нею, беспрерывно выдумывает новые фигуры, разнообразит удовольствие, представляет роскошь всякий раз в другом виде, и пылкая беззаботная молодежь с жадностью бросается на счастливые его изобретения: грабит их, тешится ими, резвится, хохочет; выжимает сладость из забавы до последней капли и пляшет, пляшет, пляшет, а господин с огромною звездою нюхает табак и скучает. Это ужасно! так поддеть старого доку!..

Олинька опять розовая, опять белая, счастливая; опять затмевает все в зале своею красотою. Глаза ее горят, сердце горит, душа горит тоже. Надо быть женщиною, чтобы так быстро переходить от одного состояния к другому. Олинька была женщина. Недавно она считала себя несчастнейшею в мире; теперь считает себя его обладательницею. Она уже не страждет отвращением; небесная радость разлита по всему ее телу. Она видит любовь в глазах своего кавалера, чувствует ее в его прикосновении и почти уже не скрывается, что его любит, что любит его вдвойне, втройне — и на свой счет, и назло этому господину, и наперекор маменьке. Страсть вспыхнула в ней со всею силою чрезмерно раскаленного пара, который опрокинул и поднял на воздух придавлявшую его тяжесть.