Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Если ж случится вам ныне
С плачем снести наказанье —
Что ж? и мотивы Россини
Будят порою рыданья.

Дети! отрите же слезы!
Можете строгость снести вы:
Прежде терпели ж вы лозы,
Так и стерпите мотивы!..

Был век славный, золотой,
Век журнальной знати,
Все склонялись перед той
Силой нашей рати.

Всё вельможи, важный тон…
Но смещались краски —
И пошли со всех сторон
Мошки свистопляски.

Бородатый демократ
Норовит в Солоны;
Оскорбить, унизить рад
Светские салоны.

Грязь деревни, дымных сел
В повестях выводит,
Обличает кучу зол,
Гласность в моду вводит.

Свел с ума его — Прудон,
Чернышевский с Миллем,
А о нас повсюду он
Пишет грязным стилем.

А глядишь — о, века срам! —
Прогрессистов каста
Без перчаток по гостям
Ходит очень часто.

А глядишь — Прудона друг,
Сочиняя книжки,
Носит вытертый сюртук,
Грязные манишки.

Нас нигде он не щадит,
Отзываясь грубо,
Даже гения не чтит
Графа Соллогуба.

Им давно похоронен
Автор «Тарантаса»;
И не шлет ему поклон
Молодая раса.

Где же автор «Двух калош»
С грузом старой ноши?
Нет! теперь уж не найдешь
Ни одной калоши!

Что ж? быть может, Соллогуб
Уступил без бою?
Иль, как старый, мощный дуб,
Был спален грозою?

Нет, он в битвах не бывал,
Не угас в опале;
Но свой гений пробуждал
Вновь в «Пале-Рояле».

Что ж? быть может, наблюдал
Там он русских нравы
И себе приготовлял
Новый путь для славы?

Нет, ему российских муз
Лавры опостыли,
Он в Париже, как француз,
Ставил водевили.

Что ж? быть может, он стяжал
Лавры и на Сене
И Париж его встречал,
Павши на колени?

Нет, и там он как поэт
Не был запевала,
Хоть порой его куплет
Ригольбош певала…

Вот парадный, пышный зал,
Туш, финал из «Цампы»,
Кверху поднятый бокал,
Спичи, люстры, лампы,

И напудренный конгресс
Старичков зеленых,
И старушек — целый лес,
Пышных, набеленных,

Немец-гость, сказавший речь,
Звуки контрабаса
И маститый старец Г<���реч>,
Автор «Тарантаса».

Дев прекрасных хоровод
В русских сарафанах
И гостей безмолвных взвод
Длинный на диванах.

На эстраде, все в цветах,
В виде панорамы,
С поздравленьем на устах
Дамы, дамы, дамы!

Всё вокруг стола, — гостям,
С гордостью сознанья,
За столом внимает сам
Президент собранья.

Тут парижский виц-поэт
С расстановкой, басом
Спел хозяину куплет
Вслед за контрабасом:

«Не умрешь ты никогда,—
Пел он в длинной оде,—
Ты последняя звезда
На туманном своде,

Ты живой уликой стал
Века чахлым детям…»
И пошел, и распевал,
Верен мыслям этим.

Пел поэт. Весь замер зал…
Стоя за эстрадой,
Я, как все, ему внимал
С тайною отрадой.

О поэт! Ты тот же был
На Неве, на Сене!
И я мысленно твердил:
«Bene, bene, bene!» [34]

В наш немой, пустынный век,
Век без идеала,
Ты единый человек
Старого закала!

Смерть идет,
Гром ревет!
Ночи мгла!
Смерть поет…

Кто поет
Вести зла?

Гром ревет!
Тучи рвет
Ветра стон…

Сгинь и сгинь,
Пропади,
Фельетон!

Беда идет, беда!
Летала я…

Куда?

В журнальный ад,
Где в каждом — грех
Казнит стократ
Мертвящий смех,
Где судят ложь
И злобы смрад,
Где новых лож
Открылся ряд.
От эпиграмм
Пощады нет…

Скорей сбирайтесь дружно в ряд!
Казнить, казнить мы их должны:
Готовьте зелье им и яд…

Мяукни, кот!
Сова, завой!
Свисток идет:
Готовьтесь в бой.
Мрак, свет гони,
Ломайся, лес!
Прогресс, прогресс
Похорони!

Что за волненье в рядах журналистики?
Жалкий, испуганный вид!
Жертвенник пуст, и журнальные мистики
Бросили скит.

Туники смятые, лица печальные,
Очи тревогой горят,
Стонут и плачут витии журнальные
Все зауряд.

Хроники в трауре; сонная критика
К нам нагоняет тоску,
Лиры не тронуты, даже, взгляните-ка,
Смолк и «Куку»…

Где же их жажда труда и опасности,
Где их походы за дам,
Даже погас перед статуей гласности
Вдруг фимиам.

Что ж их тревожит? игра ли фантазии?
Слава ли сводит с ума?
Или холера идет к ним из Азии,
Или чума?

Иль, наконец, им грозит наводнение,
Новый всемирный потоп?..
Нет! их иное пугает сомнение,
Хмурит их лоб.

Ужас наводит чума азиятская,
Страшен холеры возврат,
Но наказание послано адское
Хуже в стократ.

Враг их явился под гаерской маскою!
Нет от беды оборон…
Имя ж ее (хоть зовут свистопляскою)
Есть «Легион»!

Ходит она словно тень неотвязная
И, потешая народ,
Ловит всё пошлое, всё безобразное,—
Ловит и бьет.

Что б ни увидела, что б ни заметила,
Пусть лишь сфальшивит где звук,—
Так эпиграммою прямо и метила,
Дерзкая, вдруг!

Мысль, уж преданьем давно освященную,
Нужно, так, смотришь, казнит,
Даже Буслаева — личность ученую
Не пощадит.

Жрец журналистики пляской скандальною
Назвал ту пляску с тех пор,
И похоронную песнь погребальную
Пел хроникер.