Михаил Окунь - Клоны (сборник)

В аэропорту Штутгарта прибытие всех рейсов задерживалось от пятнадцати минут до часа. Москва, Цюрих, Вена, Лондон… В итоге на выдаче багажа все пассажиры смешались и выталкивались к встречающим через две двери беспорядочными сгустками или поодиночке.

В один момент обе двери автоматически раздвинулись, и в них одновременно появились два человека. Они были совершенно одинаковыми: плотное телосложение, квадратная голова, рыжий ёжик, тяжелые очки. Возраст – примерно тридцать. Одеты в одинаковые темно-зеленые куртки и коричневые брюки. В левой руке они держали одинаковые кейсы.

Было лишь одно существенное отличие: один был на голову ниже другого, уменьшенная копия. Но точнейшая.

Оба пошли к выходу из аэропорта. Я посмотрел им вслед – одинаковой походкой они удалялись в разные стороны, даже не посмотрев друг на друга. Чтобы уже никогда в этой жизни не соприкоснуться.

Ехал остановку по Владимирскому до Невского, пересаживался на 5-й или 7-й троллейбусы, ехал до Дворцовой площади. Дальше шел пешком по набережной до Дома ученых, на занятия английским.

Заниматься начал классе в третьем, еще до того, как иностранный язык пошел в школьной программе (тогда – с пятого класса).

Занятия вела Эмилия Федоровна Калаушина. Сын ее был довольно известным ленинградским художником, дочь – театральным режиссером, а муж – ученым, и потому жили они неподалеку, на Халтурина, в известном доме Академии наук.

Как-то раз мы проводили там репетицию, так как учебный год всегда заканчивался постановкой отрывка из английской классики, скажем, «Джейн Эйр». Дочь помогала ставить как режиссёр.

Другой такой квартиры повидать не довелось. По периметру большой комнаты шел встроенный двухэтажный стеллаж красного дерева. В одной стене – ниша с огромным зеркалом и полукруглым диванчиком. А поверху, сплошной лентой, – акварели в рамках, подлинники, в том числе Куинджи. Когда учился уже в седьмом классе, на углу Невского и Владимирского открылась безымянная кафешка, позже ставшая знаменитым «Сайгоном». И повадился я туда на пересадке заглядывать. Хотелось чего-нибудь сладенького – например, «языка» из слоёного теста, посыпанного сахарным песком.

Народ там бывал самый обычный – зайдут, выпьют кофе и уйдут. Но уже начали кучковаться и некие богемные личности. Среди которых, не побоюсь дурных слов, встречались и козлы поганые, причем весьма приставучие. Побаивался их. Клянчили у школьника мелочь – со скрытой угрозой, естественно. Позже бывал там не раз, но первые впечатления остались самыми сильными. А воспоминаниями о более поздних временах «Сайгона» не отметились лишь самые ленивые.

На Серафимовском кладбище в Петербурге, над могилой, где лежат моя бабушка и ее средняя дочь, моя тётя, которую я не знал (она умерла в 1946 году, в двадцать лет, от туберкулёза), с годами всё опаснее клонился огромный старый тополь. Целил он одновременно и на соседний участок, где в ограде было несколько могил.

Однажды на Пасху мама встретила компанию, пришедшую на соседние могилы, и хотела было договориться с ними о совместном обращении в администрацию кладбища, чтобы дерево спилили. Но один из молодых людей вызвался самостоятельно ликвидировать угрозу: возьму бензопилу и «кошки», приедем с ребятами, сделаем. И оставил телефон.

Через год поехали на Серафимовское. Смотрю: от тополя остался только высокий пень, металлическая ограда соседнего участка в двух местах всмятку, а на само́м участке добавилась свежая могила. Мама говорит: вот этот самый парень, что в ней лежит, и обещал спилить дерево. Позвонила ему осенью, чтобы узнать, как и что, а его мать отвечает: поехал на лето в деревню, там внезапно умер. Похоронили здесь. А вскоре и тополь рухнул, смял ограду, чуть его могилу не задел. А наш участок совсем не пострадал.

Распиливали ствол на части и вывозили уже кладбищенские рабочие.

Мой дед по отцу был старше деда по матери на 23 года (1876 и 1899 гг. рождения), это были люди разных поколений. Примерно в одном возрасте – немногим более сорока лет – они встретили: первый – октябрьский переворот, второй – Великую Отечественную. Младший дед встретил ее уже в лагерях – его посадили в сороковом – там и умер еще до окончания войны. Старший дед благополучно пережил тридцатые, бомбёжки Ленинграда (в их дом № 13 по Большой Московской попала бомба, была разрушена лестница, их с верхнего, пятого этажа снимали пожарные), эвакуацию. По возрасту в армию его, понятно, уже не призвали. Умер в 1971 году в возрасте 95 лет.

Оба были приезжие. Младший – из Тверской губернии, его отдали в «мальчики» в магазин еще до 1917 года. Старший – из Перми, переехал с семьёй в Петроград вскоре после 1917 года. У обоих родилось по четверо детей.

Знакомы они, конечно же, не были, но больше двадцати лет ходили одними петроградскими – ленинградскими улицами…

Он жил в большой квартире на улице Достоевского, у Кузнечного рынка. Этот старый петербургский дом прежде, чем стать доходным, был публичным. На полу при входе в вестибюль наличествовал мозаичный фривольный девиз на латыни, заимствованный, вероятно, из лексикона древнеримских лупанариев. На фасаде красовалась мемориальная доска – мол, в этом доме в таких-то годах на партийных сходках бывал В. И. Ульянов (Ленин).

С Ваней нас познакомил писатель Слава Пьецух. Он иногда останавливался у Вани, когда приезжал в Ленинград. Хотя уюта там, естественно, не было.

У Вани была жена, совсем ему не подходящая – светская девушка, работавшая, вроде, на телевидении. В недавнем прошлом – приезжий акулёнок в погоне за пропиской и жилплощадью. Дома она появлялась, как я понял, эпизодически.

Внешность Ваня имел типичную для математика: борода, неприбранность в одежде. Ваня был безработным и запойным.

Впрочем, безобразно пьяным, несущим околесицу, я его никогда не видел. Похоже, с гостями он пил в меру, а запивать по-настоящему предпочитал в одиночку.

И безработным называть Ваню, всё же, было бы несправедливо. Иногда он писал статьи по теоретической математике. Пару специальных журналов на серой газетной бумаге он мне показывал. Статьи его состояли из нескольких страниц многоэтажных формул, соединенных связками «таким образом», «разумеется», «а именно». К какой области математики всё это относилось, я так и не постиг. Предки у Вани были знаменитые. По одной линии – хирург Греков, представленный портретом на стене. По другой – известный художник, чуть ли не Куинджи, представленный на другой стенке своими работами. Ваня утверждал, что на их квартире в подпольные годы бывал Коба – за медицинскими консультациями у сочувствующего большевикам Грекова. Не здесь ли и Старик (партийная кличка Ильича) проводил свои сходки?