З. Травило - HOMO Navicus, человек флота. Часть первая

На мостик выбрался старпом лодки в таком же виде, что и комбриг – без знаков различия на плечах и шапке без «краба».

Командир фрегата растерялся вконец и подписал себе приговор. Он еще шире улыбнулся голливудской улыбкой на все тридцать два зуба и крикнул: «Хелло, рашен!»

– Товарищ комбриг, вы слышали – х…во покрашен, – возмутился старпом.

– Перед походом красились.

Комбрига больше возмутила голливудская улыбка – у него от большинства зубов, благодаря отечественной стоматологии и лодочной пище, остались гнилые корешки.

– Боевая тревога! Торпедная атака! – взревел комбриг.

Командир фрегата понял все кожей, а не ушами, изменился в лице и фрегат по его команде бросился наутек.

– Обосрался, супостат, – констатировал, почесываясь, комбриг и спустился в центральный.

И вот сегодня эта живая легенда просила помощи у него – старлея Соловьева!

– У меня … есть, – прошелестел Соловьев враз пересохшим от такой удачи языком.

– Сколько? – вступил начпо.

– Две банки, – доложил Соловьев и после паузы добавил: – Трехлитровых -Неси! Бегом!

И он побежал.

Надо сказать, что поселок был невелик: пять домов да три казармы. Женатый народ жил у нас в домах, а неженатый – в «чудильнике».

Так называлось офицерское общежитие, где коротали ночи молодые лейтенанты и мичманы. Много чудес видели его стены. Иногда лейтенанты на пару ублажали жену какого-нибудь командира БЧ, находившегося в море. Иногда этот же командир сначала бегал с кортиком за этими лейтенантами по трем этажам, а потом пил с ними «мировую», кляня женское непостоянство и всю их подлую природу. Гарнизон был дружный, почти все общее.

Иногда здесь пытались убить призового поросенка, но не ножом -подводники люди сентиментальные и не живодеры, – а с помощью взрывчатки или стрельбы из табельного пистолета. Как правило, животное не страдало и, с визгом выпрыгнув в окно или дверь, возвращалось на родное подсобное хозяйство. Дырки от пуль в стенах, копоть от взрыва ликвидировала стройбригада береговой базы, попутно вставляя выбитые стекла. Раны лечили медики, не сообщая об этом в гарнизонный госпиталь. Клятва Гиппократа, сами понимаете, не противоречит круговой гарнизонной поруке.

Кстати, кроме свиней, в подсобном хозяйстве были и коровы. Семьи с малолетними детьми получали молоко даже в пургу, когда к нам не ходил транспорт «Авача» с продовольствием и в магазине не было ничего, кроме кукурузного крахмала.

Стадо в пятнадцать голов водил по поселку огромный племенной бык Васька. Коровы повсюду оставляли круглые лепешки, и мат в них вступивших довольно часто звучал на улицах поселка. Некоторые подводники возвращались домой «на автомате». Это когда голова уже не соображает ничего от огромного количества употребленного спиртного, а ноги идут в нужном направлении. Лепешки играли подлую и коварную роль противопехотных мин. Правда, ноги и руки оставались целы, однако и так неважное равновесие убивалось наповал. Для человека, который в этот момент был не гомо сапиенсом, а гомо автоматикусом, так как мозг в процессе ходьбы не участвовал, это было равносильно контрольному выстрелу в голову. Раздавалось мощное, а иногда и дохлое восклицание «хе!ккк…», звук падения «тяжелого тупого предмета», как пишут в милицейских протоколах, и всякое движение прекращалось.

Упавшие в лепешку лицом, как правило, не матерились, а по-детски мирно засыпали в теплом. Страдали, правда, те, кому приходилось доставлять тела домой, и жены, эти тела обмывающие. Хуже всех, конечно, было их соседям по комнате в «чудильнике». Здесь тело, пришедшее в себя, только утром смывало заскорузлый навоз с физиономии. А в комнате так воняло хлевом, что хотелось замычать самому.

Соловьев вбежал в подъезд, пулей метнулся на второй этаж, схватил по банке икры в каждую руку и скатился по лестнице. Дверь подъезда, даже при сильном нажатии плечом, не открывалась. Соловьев приналег покрепче, упираясь ногой в косяк изо всех сил, и протиснулся в щель.

На крыльце стояла корова, увлеченно удобряя бетон прямо под козырьком подъезда. Ее глаза были задумчивы и грустны. Соловьев ухватил банки покрепче и совершил роковую ошибку. Он с размаха, со всей силы наподдал ногой по тощему коровьему заду!

Корова, жалобно мукнув, соскочила с крыльца. Но это «му» было не жалобой боли, а вскриком оскорбленной самки. Соловьев понял это, когда огромная туша Васьки с разгона пригвоздила его к двери. Слава богу, старлей был поджар и застрял МЕЖДУ рогами.

Бык разошелся не на шутку. Он яростно старался поддеть обидчика кончиком рогов, но Соловьев был начеку и вертелся как уж.

Далее события развивались стремительно. Васька, не достав врага, мотнул головой снизу вверх и располосовал штанину Соловьева по шву снизу до самого паха, трепетно остановившись в полутора миллиметрах от мошонки. Пожалел, видимо, неразумного.

Соловьев, почувствовав боль и теплую струйку крови, побежавшую по ноге, тоненько завизжал и разбил на голове у быка банку икры. Пока бык, тряся башкой, избавлялся от соленой жижи, попавшей в глаза, старлей, нырнув под рога, бросился бежать. Он бежал очень быстро, продолжая визжать (тоненько), прижав к груди ПОСЛЕДНЮЮ БАНКУ ИКРЫ В БРИГАДЕ и оставляя за собой икорный след. Васька бежал по этому следу как собака-ищейка, опустив голову, раздувая ноздри и издавая страшный рев.

Коровы, продолжали жевать жвачку и томно следили за ходом погони.

Соловьев, в силу своей худобы, явно лидировал. Он прижимал к груди банку с икрой, прижимал, как знамя части, как мать прижимает дитя. Вид забега портила резво мелькающая голая нога и парусом раздувавшаяся где-то сзади распоротая штанина. Гонка закончилась у дубовых дверей пищеблока, которые Соловьев успел закрыть перед носом Васьки. От удара задрожали стены, но дверь выдержала.

Утерев пот, заливший глаза, рукавом шинели, старлей обессилено сполз по стене.

Ноги не держали, все тело била нервная дрожь. Особенно рана беспокоила. А вдруг, гад, самое драгоценное повредил? Однако осмотр и прощупывание успокаивали.

За дверью столовой продолжал бесноваться Васька, во всю мощь своих бычьих легких излагая Соловьеву, что он с ним сделает, когда поймает. Свои угрозы он подкреплял мощными ударами в двери. Дрожало все здание. Показав быку дулю в качестве компенсации за пережитый ужас, старлей нашел путь отхода. Все-таки он был намного умнее быка.

Выбравшись через окно и в обход продравшись через стланик, Соловьев добрался до штаба и ворвался в кабинет комбрига.

– Вот! – поставил он на стол банку икры.

В кабинете было человек семь: проверяющий из Москвы, лощеный, упитанный и чистенький капраз, комбриг, начпо, начштаба, секретарь парткомиссии и мелкие штабные. Все воззрились на это нагло заявленное «вот».