Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

На душе у меня — светло и радостно — тучи прошли, улеглись бури и ясное солнце затопило в ней все невзгоды.

Не знаю, но мне кажется, что и синичка была частично виновата в моем хорошем настроении…

Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась притти на Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще лежит глубокий и пышный снег…

Зато придя на речку весна не дремлет. В два-три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый, лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.

Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу, — охотники, будто по сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разноколиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.

Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанию косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:

— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я ее знаю. За утро — седьмой раз!..

— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.

Лесник махнул рукой и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:

— Вишь, парники надумала делать…

Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить свое сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.

Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены, сварливой и крутой Домны. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решился бунтовать. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:

— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне. Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей. Самые тока у них сейчас…

— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет?

— Пущай! — храбро ответил Савельич. — Придешь?

— Приду.

— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да перестанет…

На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, как он торопливо начал одеваться.

— Куда это? — насторожилась Домна.

— Глухариного мяса добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.

— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одежду да проводишь время!

— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело. Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:

— Что в прошлый раз! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству — все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..

Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я последовал за ним.

Шагая по узкой извилистой тропинке, мы долго молчали. Мне от души было жаль старого охотника, и я думал, что бы сказать ему в утешение. Но в это время лесник, тряхнув головой, произнес:

— Другой бы не вынес такой ядовитой бабы. А я — ничего, живу. К сердцу плохого не принимаю. Душа у меня для другого открыта: для этой вот речки, для леса. Как станет невтерпеж — убегаю сюда, и тут про все забываю… Здесь — настоящая жизнь!

Мы шли по лугам, возле березовых колков, к позолоченному заходящим солнцем лесу. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами трещали тонкие льдинки, шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач. И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что Егор Савельич, расправив плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть, высоко поднял голову и еще раз повторил:

— Это — жизнь!

Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги тонули до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой. Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был медвежий бор, знаменитый во всем округе своими глухарями, черникой и белыми грибами.

Стараясь не шуметь, мы углубились в чащу, и когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.

— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.

Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и тоже сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка поворачивая ко мне голову, прошептал:

— Скоро…

И словно в ответ ему где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев могучей птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:

— Один!..

И загнул мизинец.

Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом одновременно, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось, не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:

— Два, три, четыре!..

Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечи ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, заговорил:

— Ну, завтра только успевай разворачиваться. Ведь целая дюжина!

В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну историю, я осторожно произнес: