Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

Обходя возвышенность, я увидел запомнившуюся ранее березу. Вероятно, в далеком детстве какая-то внешняя сила искалечила ее. Она была согнута дугой, вершина уперлась в землю, засохла, а сучья вытянулись кверху. «Березка-веер» назвал я ее, увидев впервые. Теперь сучья были как бы самостоятельными деревьями, со своими кронами, она же — надземным корнем, питающим их соками земли.

«Березка-веер» сказала мне, что я шел правильным путем. Луна поднялась высоко, и даль была ясна. Вскоре я увидел избушки. Они стояли низенькие, как бы придавленные тяжелыми белыми шапками. Недалеко от них был навес. Издали он казался горбатым чудовищем на длинных тонких ногах.

Я стремительно подкатил к избушке, в которой осенью жил Аким Иванович, и от переполнявшей меня радости уже раскрыл рот, чтобы крикнуть: — Аким Иванович, встречай гостя!., и онемел. Избушка глядела на меня пустыми глазницами, в оконных проемах не было даже рам. Остальные избушки были в таком же состоянии: ни рам, ни дверей, плиты разрушены, нары разобраны, сожжены или увезены.

Меня обдало холодом. Я был мокрый, сил осталось мало, а ночь… да что ночь! — утро меня не согреет. В скрадке-то с часик надо просидеть неподвижно.

Я вошел в избушку, в которой жил Аким Иванович. Здесь тоже кто-то усердно поработал, даже половицы выломал, и я чуть не свалился в яму, в подполье. Может быть, разгром произошел недавно. В избушке мало было снега. Я прошел и сел на подоконник закурить.

Вероятно, у меня звенело в ушах, но мне казалось, что это звенит окружающая меня тишина. Изредка в этот звон, как короткие хлопки выстрелов, врывалось потрескивание берез, стоявших над ручьем.

Я переживал самую критическую минуту, не знал, что делать, на что решиться. Вдруг вспомнилось, как ночевал я в страшную пургу в Атбасарской безлюдной степи. Пурга разгулялась к ночи, до ближайшего аула оставалось еще добрых три десятка километров, но мой возница — старик-казах — не падал духом и уверял, что, закрывши глаза, он найдет аул дружка Садыка Атаева. Мы ехали бесконечно долго, лошадь давно сбилась с дороги и теперь еле плелась, проваливаясь по брюхо в снег. В белом мятущемся хаосе невозможно было ничего понять, мы уже не искали дорогу, а старались только не потерять направление. Наконец, лошадь выбилась из сил и остановилась. Попытки возницы «прибавить» ей силы кнутом не увенчались успехом. Мы отпрягли ее, перевернули сани, разгребли снег почти до земли и, завернувшись в кошму, уснули. Утром пурга затихла, и мы увидели совсем недалеко аул Садыка Атаева.

Это было давно. Засыпая под кошмой, я чувствовал дыхание старика-казаха. Сейчас я был в ином положении. Мне нередко приходилось ночевать одному в тайге. Это была настоящая тайга, а здесь — сырой березовый лес и только. Там я валил несколько сухостойных деревьев, стаскивал их вместе, делал что-то похожее на «надью» — и спал тепло, прикрывшись от ветра лапами сосен и елей. Там все для меня было ясно, здесь же я не знал, на что решиться, что предпринять, и невольный страх начинал давить мое сознание.

Неожиданно в разгоряченном мозгу вспыхнула непрошенная и холодная, как лед, мысль, словно ее тихо произнес кто-то стоявший за моей спиной:

— Сдавайся!..

— Нет, я не сдамся… — громко говорю я, чтобы разогнать давящую тишину.

И в эту же секунду, откуда-то сверху, с чердака донеслось:

— Мя-у-у!..

Меня как удар поразил этот голос. Если бы я был суеверный… вероятно, не написал бы этих строк, а там же окончил бы свою жизнь неудачливого охотника.

Я выскочил в окно и, стараясь заглянуть на чердак, стал звать:

— Вася!.. Ну, Васенька!., или как тебя там?!.. Ну, иди же ко мне, голубчик, будем ночь коротать вместе!.. Вася!.. Вася!.. Я наношу сена, закроем окна и двери и будем сидеть у костра…

Но сколько я ни звал, кот не показывался. Несомненно, это был кот дедушки Акима Ивановича. Уехал старик, а он остался и одичал. Я ободрился. Если кот может один жить в лесу целые месяцы, то чего же бояться мне, которому предстоит провести в лесу всего одну ночь?

Мороз усиливался. Чтобы не застыть, нужно было двигаться. Я пошел к навесу, нет ли там соломы или сухих дров, чтобы развести костер. Но ни дров, ни соломы под навесом не оказалось, лезть же на крышу не было никакой возможности.

От навеса я увидел у речушки будку трактористов. Конечно, провести долгую зимнюю ночь в тесовой будке — вздор, и я отмахнулся от этой мысли, но… делать было нечего, и я пошел посмотреть. Но странно, я захватил все с собой, как будто не собирался возвращаться в избушку. Правда, об этом я вспомнил гораздо позднее.

Возле будки стояла железная бочка из-под горючего, я стукнул по ней и она загудела, как колокол в лесной тишине. Будка была на высоких колесах, у двери — лесенка в две приступки. Я вошел и зажег спичку. В будке было двое нар; налево, в углу, когда-то стояла на кирпичах железная печка — зола и угли подтверждали это. Ах, если бы она была сейчас! Спичка давно погасла, но лунный свет проникал через сохранившееся небольшое окошко и в будке было светло.

— Ну, что ж, тут можно жить, — сказал я себе.

Я положил на нары ружье, снял мешок и, достав топорик, отправился к речке за дровами. Там оказался летний загон для скота… Он был обнесен высоким пряслом, а с северо-западной стороны, кроме того, был устроен навес, лежало много хвороста и сена. Я снял три сухих, осиновых жерди и вернулся к будке. Пока рубил — согрелся. Потом, случайно, обнаружил, что бочка — это не бочка, а печка: для топки вырублено дно, а у второго дна, на боку сделано отверстие для выхода дыма. Трубы я откопал в снегу под будкой и занялся устройством.

Через какие-нибудь полчаса в печке жарко пылали дрова. Я разделся, достал котелок, набил его снегом и поставил на печку. Скоро у меня будет чай.

Теперь все неудачи дня отлетели, исчез испуг перед долгой зимней ночью, я сидел, смотрел на пылавшие дрова и думал о завтрашнем дне. Потом в эти раздумья властно вошел кот со своей судьбой, и я никак не мог отделаться от жалости к этому несчастному брошенному домашнему животному.

После чая я решил сходить к избушке, еще раз позвать кота и, если он поверит в мои добрые намерения и подойдет ко мне, обогреть его, накормить и завтра взять с собой в город.

Я отрезал кусочек хлеба и нарочито шумно подкатил на лыжах к избушке, чтобы он слышал, что я иду. Я стал опять у того же окна и позвал:

— Вася!.. Васенька, ну, подойди же, голубчик, я тебе хлебушка дам! Или может тебя зовут Мохнатый?.. Ну, Мохнатый, ну, Серый, ну, Бродяга! — отзовись же хоть разок… я ничего тебе худого не сделаю — хлебушка дам. У меня есть еще печеная картошка, я отогрею ее и принесу тебе… Ну, Василий Иванович, ну, Мохнатый, отзовись же!..

Я тянулся, заглядывал под крышу и все звал. Я перебрал множество всяких имен, звал его в свою будку, к теплу, но на все мои призывы он только один раз мяукнул, как бы говоря: