Вольтер - Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)

– Но ведь они – вечные существа, – возразил Сеток, – которые даруют нам все, из чего мы извлекаем пользу, вдыхают жизнь в природу и управляют чередованием времен года; к тому же они так далеки от нас, что не поклоняться им нельзя.

– Вам куда полезнее Красное море, которое несет ваши корабли с товарами в Индию. И почему вы думаете, что оно менее древнее, чем звезды? Если же вы поклоняетесь тому, что далеко от вас, то поклоняйтесь также земле гангаридов {386}, которая находится на краю света.

– Нет, – сказал Сеток, – звезды так блестят, что я не могу им не поклоняться.

Когда наступил вечер, Задиг засветил множество факелов в палатке, в которой он должен был ужинать с Сетоком; как только тот появился, Задиг бросился на колени перед горящими факелами и произнес:

– Вечные и блистательные светильники, будьте всегда милостивы ко мне! – Промолвив это, он сел за стол, не обращая внимания на Сетока.

– Что это вы делаете? – спросил его изумленный Сеток.

– То же, что и вы: преклоняюсь перед светильниками и пренебрегаю их и моим повелителем.

Сеток понял глубокий смысл этих слов. Мудрость раба просветила его, и, перестав курить фимиам творениям, он стал поклоняться творцу.

В то время в Аравии еще существовал ужасный обычай, который сперва был принят только у скифов, но затем, с помощью браминов утвердившись в Индии, стал распространяться по всему Востоку. Когда умирал женатый человек, а его возлюбленная жена желала прослыть святой, она публично сжигала себя на трупе своего супруга. День этот был торжественным праздником и назывался «костер вдовства». Племя, в котором насчитывалось наибольшее количество предавших себя сожжению вдов, пользовалось наибольшим уважением. После смерти одного араба из племени Сетока вдова его, по имени Альмона, очень набожная женщина, назначила день и час, когда при звуках труб и барабанном бое она бросится в огонь. Задиг стал доказывать Сетоку, насколько вреден для блага рода человеческого столь жестокий обычай, из-за которого чуть ли не ежедневно погибали молодые вдовы, способные дать государству детей или, по крайней мере, воспитать тех, которые у них уже были. Задиг утверждал, что следовало бы уничтожить этот варварский обряд. Сеток ответил:

– Вот уже свыше тысячи лет женщины имеют право всходить на костер. Кто из нас осмелится изменить закон, освященный временем? Разве есть что-нибудь более почтенное, чем долговечное заблуждение?

– Разум долговечнее заблуждения, – возразил Задиг. – Поговорите с вождями племен, а я пойду к молодой вдове.

Придя к ней, Задиг сперва снискал ее расположение тем, что расхвалил ее красоту; сказав ей, до какой степени жаль предать огню такие прелести, он все же отдал должное ее верности и мужеству.

– Вы, должно быть, горячо любили своего мужа? – спросил он.

– Нисколько не любила, – отвечала аравитянка. – Он был грубый, ревнивый, невыносимый человек, но я твердо решила броситься в его костер.

– Стало быть, есть особенное удовольствие заживо сгореть на костре?

– Ах, одна мысль об этом приводит меня в содрогание, – сказала женщина, – но другого выхода нет: я набожна, и если не сожгу себя, то лишусь своей доброй славы, все будут надо мной смеяться.

Добившись признания, что ее толкает на костер страх перед общественным мнением и тщеславие, Задиг долго еще говорил с ней, стараясь внушить ей хоть немного любви к жизни, и достиг наконец того, что внушил ей некоторое расположение и к ее собеседнику.

– Что вы сделали бы, если бы тщеславие не побуждало вас идти на самосожжение?

– Увы, – сказала женщина, – мне кажется, я попросила бы вас жениться на мне.

Однако Задиг был слишком полон мыслями об Астарте, чтобы принять ее предложение. Но он немедля отправился к вождям племени, рассказал им о своем разговоре с вдовой и посоветовал издать закон, по которому вдовам разрешалось бы сжигать себя лишь после того, как они не менее часа поговорят с каким-нибудь молодым человеком. И с тех пор ни одна женщина не сжигала себя в Аравии. И одному Задигу жители этой страны обязаны тем, что ужасный обычай, существовавший столько веков, был уничтожен в один день. Задиг стал, таким образом, благодетелем Аравии {387}.

Сеток, не желая разлучаться с человеком, в котором обитала сама мудрость, взял его с собою на большую ярмарку в Бассору {388}, куда должны были съехаться самые крупные негоцианты со всех концов земли. Для Задига было большим утешением видеть такое множество людей из различных стран, собравшихся в одном месте: мир представлялся ему одной большой семьей, сошедшейся в Бассоре. На второй день после приезда ему пришлось сидеть за одним столом с египтянином, индийцем с берегов Ганга, жителем Катая {389}, греком, кельтом и другими чужеземцами, которые во время своих частых путешествий к Аравийскому заливу выучились арабскому языку настолько, что могли на нем объясняться. Египтянин был в сильном гневе.

– Что за отвратительный город эта Бассора! – говорил он. – Мне не дают здесь тысячи унций золота под вернейший в мире залог.

– Как так? – спросил Сеток. – Под какой же залог не дают вам этой суммы?

– Под залог тела моей тетушки, – отвечал египтянин, – женщины, лучше которой не было во всем Египте. Она всегда сопутствовала мне в моих путешествиях, и, когда она умерла в дороге, я сделал из нее превосходнейшую мумию, – в моей стране я получил бы под нее все, что попросил; непонятно, почему здесь мне отказывают даже в тысяче унций золота под такой верный залог!

Излив свой гнев, он принялся было за превосходную вареную курицу, как вдруг индиец, взяв его за руку, сказал с горестью:

– Ах, что вы собираетесь сделать?

– Съесть эту курицу, – ответил владелец мумии.

– Остановитесь! – воззвал к нему индиец. – Очень может быть, что душа покойницы переселилась в тело этой курицы, а вы, вероятно, не захотите съесть вашу собственную тетушку? Варить кур – значит наносить оскорбление природе.

– Что вы пристали ко мне с вашей природой и с вашими курами? – вспылил египтянин. – Мы поклоняемся быку, но все-таки едим его мясо.

– Вы поклоняетесь быку? Возможно ли это? – воскликнул житель берегов Ганга.

– Почему же невозможно? – ответил тот. – Вот уже сто тридцать пять тысяч лет, как мы поклоняемся быкам, и никто из нас не видит в этом ничего плохого.

– Как, сто тридцать пять тысяч лет? – воскликнул индиец. – Вы несколько преувеличиваете! С тех пор как Индия заселена, прошло восемьдесят тысяч лет, а мы, конечно, древнее вас {390}. И Брама {391}запретил нам есть быков прежде, чем вам пришло на ум строить им алтари и жарить их на вертеле.

– Куда же вашему забавнику Браме тягаться с нашим Аписом {392}! – сказал египтянин. – И что он сделал путного?