Генри Филдинг - Амелия

Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса лицемерному скрытному Блайфилу, так и здесь счастливой в своих бедах и нищете, любящей чете Бутов противопоставлена не ведающая, что такое нищета и бездомность, чета Джеймсов, которой вместе с тем неведомы ни духовная близость и взаимопонимание, ни плотская любовь, ни родительское счастье.

Ученой миссис Беннет противопоставлена «неученая» Амелия, весь читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов, комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: «у меня есть то преимущество перед вами, что я не понимаю латыни», – иронически замечает она своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и чистоты; сердечная отзывчивость – условие ее нравственности, верного жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, одно из главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом.

Но прием внешнего противопоставления и контраста в этом романе – лишь подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является раскрытие их внутренней противоречивости, причем герои лишь постепенно обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить. [434]Более того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают (рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно, бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно мисс Мэтьюз и миссис Беннет).

При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное – он глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую непредсказуемость) человеческого поведения. Это – сознательно избранная манера постепенного обнаружения сути характера, она-то и составляет одно из самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом отношении «Амелия» как роман сентиментальный предвосхищает искусство романа психологического.

Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет. Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина – ученая дама и едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно, что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата, чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими – миссис Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят «самые лучшие и счастливые люди на свете»? Может, действительно были правы в своих упреках ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями, попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так какая же она – миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о романе «Амелия», пожалуй, один только английский критик и теоретик романтизма Уильям Хэзлит (1778–1830) проницательно обратил внимание на новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет [435](«лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая») – поистине мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе, более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен, пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме, разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть весь диапазон скрытых в человеке возможностей.

С этой точки зрения характер Амелии едва ли можно счесть столь же удачным и многосторонним. Она, в сущности, изображена Филдингом как идеальная с точки зрения сентименталистской этики героиня. Весь смысл жизни заключен для нее в муже и детях, в беззаветном служении и любви к узкому семейному кругу, и все, что выходит за его пределы, мало ее занимает. В этом и только в этом видит здесь Филдинг назначение женщины; все, что сверх этого, – от лукавого. Нет слов, автор наделил свою героиню чрезвычайно привлекательными нравственными качествами, но как раз желание воплотить в ней идеал жены и женщины явилось, возможно, причиной неполного художественного успеха Филдинга, как не удался и Ричардсону его идеальный джентльмен – сэр Чарльз Грандисон. Подобное впечатление возникает еще и оттого, что почти все персонажи и вместе с ними сам автор наперебой восхищаются красотой, благородством и прочими достоинствами Амелии, и читатель вследствие этого невольно ожидает нечто до того идеальное, что даже перу Филдинга, как он часто сам признается, уже не под силу с этим справиться. Кроме того, Амелии, как, впрочем, многим героиням сентиментальных романов, свойственна своего рода душевная анемия: как правило, они в сюжете – страдательные лица; их удел – сносить удары судьбы, их мужество – в терпении или даже в смирении перед ней, они больше жертвы, нежели протестантки. У Амелии совсем иной душевный склад, чем у ее предшественницы – Софьи Вестерн, девушки гармоничной, деятельной, жизнерадостной. И хотя над подобными сверх обычной меры впечатлительными и чувствительными героинями сентиментальных романов читатели поначалу посмеивались, однако постепенно именно сентиментализм в немалой мере содействовал тому, что душевная деликатность и повышенная эмоциональность была усвоена во всяком случае значительной частью образованного общества, постепенно вошла в моду и стала на время принятой формой поведения, хотя отнюдь не всегда отражала подлинный внутренний склад женщины. [436]