Александра Щепкина - Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Еще дальше Оренбурга пробираются, в Сибирь ходят, – говорил бегавший.

– Это еще где такая земля? – спросил малый, еще больше открывая свои глаза, без того навыкате.

– Далеко от Оренбурга еще, за Уралом, – отвечал ему бегавший. – И на Днепр к запорожцам бегают; там бы житье хорошее было, если бы не крымские татары, – тоже набегают и грабят.

– Вот и живи! – сказал печально молодой парень.

– Ты и живи! Тебя тут пока в Киеве никто не тронет. Киев и гетман стерегет, тут тебе не крымские татары! – говорили ему все.

– А и тут ведь все какие-то черномазые и лепечут-то как! Словно ругают тебя! – возразил молодой парень.

– Ешь, ешь! – понукали его другие.

– Выходить пора! – прибавил бегавший старик.

«Что, если бы, – подумал Барановский, – прикинуться теперь черномазым разбойником, пропал бы тот малый от испуга. Да нельзя, везде тревога пойдет, узнают, что ученик академии тут был».

Меж тем все смолкли, слышно только было, как хлебали из чашек. Барановский задумался не о себе: мысли его, как часто случалось с ним, следили за знакомыми странниками.

Жив ли Борис, может быть, попал уже под топор башкира. А Малаша? Он перенесся в дом матери, вспоминая старину. Хозяйка-еврейка прервала его воспоминания.

– Откушал? – спросила она.

– Да, кончил.

– Так надо расплатиться, – напомнила она полушутя.

Барановский вынул свой тощий кошелек. Расплатившись и простясь с хозяйкой, он вышел на улицу. Воздух был зноен и казался еще душней после прохлады подвального этажа. Стефану пришло на мысль, как хорошо было бы теперь заснуть в тенистом саду при академии до вечера; а вечером предстояло выслушать упреки и увещания Сильвестра, которых он ждал неизбежно.

Но он ошибался. К вечеру Яницкий успел успокоиться и передумать. Да и какое право имел он читать наставления другому, когда у него самого было что скрывать и когда отношение Стефана к академии походило на его собственное! И притом Барановский был его единственный друг, на совет и помощь которого можно было положиться. Лично Барановский ничего не мог возразить против женитьбы Сильвестра на Ольге. В краткое время их знакомства на хуторе Барановский не раз замечал ее хорошие свойства. Он хвалил ее распорядительность, ее помощь отцу и главное то, что с этим соединялась жалость и желанье помочь бедному люду. Все знали, что она сдерживала вспышки отца, привыкшего делать ей уступки. Сильвестр мог признаться, не краснея, в своей любви к Ольге, но тяжело было признаться, что он отрекся от призвания к монашеству, которое казалось так несомненно для всех; он должен спуститься с высоты, на которую давно был мысленно поднят. Все это настраивало его к миру и снисходительности.

– Я не намерен бранить вас и не затем пришел сюда, но хочу просить вас быть осторожней! – с такими словами подошел он к другу, когда тот, все еще меловато-бледный, медленными шагами расхаживал под вековыми вязами, исстари обтенявшими густою тенью аллеи сада при академии. Солнце только что зашло, в аллеях был мрак, и издали Яницкий мог счесть Барановского за одного из степенных иноков, искавших уединения от шумной толпы воспитанников. Как видно было, Барановскому было с руки принять такой вид.

– Я и без того сильно каюсь, – сказал он в ответ Сильвестру.

– Каяться вам пока еще не в чем. Опасность для вас впереди. Повоздержитесь вы, пожалуйста, не высказывайте более своих вкусов да не выхваливайте положение актеров!

– Разве вы подозреваете…

– Я, кажется, угадал, чем вы занимались летом. Но это не мое дело, об этом после, теперь надо налечь на занятия, стараться не привлекать на себя внимания других, – и наши тайны останутся при нас.

– Да вам-то, верно, нечего прятать, Сильвестр.

– Я откроюсь вам, но постарайтесь не выдать меня. Судьба моя решена: она была решена на хуторе. Вы догадаетесь…

– Ольга? – проговорил чуть слышно Барановский.

– Никогда не произносите больше здесь этого имени и придумайте, что мне делать впереди.

– Жить на хуторе.

– Нет! Мы оба не можем предаваться праздной жизни: она выбрала меня как опору и поддержку в жизни…

– Ей придется далеко вам сопутствовать! Вас не оставят в Киеве, и вы надолго будете в гонении. Мой совет: уехать в Ярославль или в Москву – поискать занятий и счастья.

– Подумаю. Пока будем молчать и работать.

– Увидите, как я удивлю своим поведением! – тихо воскликнул Барановский.

– Тяжело притворство! Мне уже легче теперь, когда я покаялся вам; и чувствую, что должен и вам простить ваши увлеченья! Постараемся реже встречаться на первых порах, чтобы нечаянно не выдать себя в разговорах.

– Долго нам еще тянуть до конца! – проговорил Барановский.

– Да! Пошли, Господи, терпенья и силы! – ответил Сильвестр.

– Кто здесь?.. – окликнул их проходивший сторож Антон.

– Стефан.

– И Сильвестр, – раздалось в ответ.

Сторож кивнул им головой и пошел дальше. Раздался первый удар колокола – ко всенощной.

– На этот раз пойдемте вместе в церковь, нас видели вместе.

– Охотно, – отвечал Барановский.

Они вышли из темной аллеи сада на монастырский двор; на зеленой его луговине светила еще заря, теплые розовые лучи ее тепло освещали разнообразные, пестрые цветы монастырского двора. Оба приятеля пошли по длинной дорожке, обсаженной цветами. Впереди них торопились идти в церковь монахи в черных рясах и легких мантиях. Дверь церкви приотворялась для входящих; в темноте ярко выступали ряды горящих восковых свечей; голоса певчих звонко раздавались на минуту и притихали за притворенной снова дверью.

– Войдемте, помолимся усердно! – говорил Сильвестр, отворяя дверь церкви, причем лицо его уже приняло свое обычное набожное выражение с приподнятым кверху взором. Стефан, мрачный и угрюмый, вошел с ним вместе, и дверь затворилась за ними.

Наступил октябрь. На хуторе Харитонова, близ Киева, не только замолкло пение птиц в саду и в рощах, но и в самом доме сержанта царствовала тишина с той поры, как он проводил в Петербург старшую дочь свою, Анну.

По приказанию графини Разумовской, жившей теперь вместе с сыном своим, гетманом Кириллой Григорьевичем Разумовским, в Батурине, Анну уведомили, что, по ходатайству графини, она принята и зачислена фрейлиной при самой императрице Елизавете. После этого уведомления не было уже на хуторе никаких слухов о графине. Ольга считала теперь выдумкой, составившейся в воображении Анны, ожидание какого-нибудь сватовства со стороны графини; но Анна думала иначе. Ей довольно было одного полученного известия для того, чтобы все мечты ее подкрепились новыми надеждами. Не без слез простилась Анна с сестрой и отцом, которого боялась уже не увидеть более. Растроганная, приняла она его благословение, стоя перед ним на коленях. Уехала она в сопровождении родственницы старого сержанта, нарочно выписанной для этого из Москвы. Что же касалось тетки-карлицы, то она и на этот раз лишилась удовольствия увидать Петербург и весь двор. Сержант очень боялся ее диких выходок и согласился отпустить Анну только с условием, чтобы карлица не ехала с нею.