Александра Щепкина - Бояре Стародубские. На заре (сборник)

Яковлев встречал и Ломоносова, который был в то время уже профессором при Академии наук. Ломоносов жил очень скромно; простой и приветливый со всеми, он был доступен и для артистов. В то время когда он был известен своими трудами и талантом на поприще научном, он едва начинал выходить из гнетущей его бедности; все это удивляло Яковлева, он задумывался над всем, что видел вокруг себя. Яковлев попал наконец в среду, имевшую большое влияние на его дальнейшее развитие. Таланту артиста легко было развернуться при такой заботливости о его воспитании, когда ему давали возможность приобрести новые знания, а в обществе он находил хотя маленький кружок людей образованных, в доме которых была сфера, поддерживающая его умственную жизнь. Большая же часть общества превозносила таланты артистов, но сторонилась от них, как от людей низшей породы – или, по крайней мере, людей низшего слоя. Немногим лучше было и положение ученого. Но Стефан Яковлев был до сей поры так доволен приветом немногих, ценивших в нем даровитого, умного человека, что не замечал отчуждения от остального мира. Ему пришлось испытать глубокое сожаление о том, что никогда уже не встретит он более своей старой знакомой, Анны, после того как он совершенно случайно узнал о ее замужестве. Это случилось в один вечер, когда не было назначено никакого спектакля, и он, по обыкновению, отправился в квартиру Ломоносова. В этот вечер Ломоносов собирался прочесть вслух недавно сочиненную им оду, а такое чтение всегда привлекало к нему знакомых. Но на этот раз Яковлев никого не нашел у Ломоносова; он не жалел об этом, потому что общество самого хозяина было ему всегда интересно. Хозяин был в этот день в совершенно мрачном настроении, находившем на него порою после всех неприятностей, испытанных им по службе в академии и раздражавших его характер. Ломоносов был одет по-домашнему, в темном поношенном кафтане, лицо его раскраснелось. В этот день, как он говорил, ему пришлось вынести особенно много неприятностей в академии от враждовавших с ним профессоров-иностранцев, желавших захватить в свои руки не только преподавание иностранных языков, но и преподавание русской истории! При таком раздражении Ломоносов, чтоб заглушить неприятные впечатления, имел обыкновение выпивать несколько рюмок вина или водки. Эта привычка, почти всюду встречавшаяся тогда среди русского общества или, может быть, сначала захваченная во времена учения Ломоносова среди немецких буршей, привычка искать утешения в вине, уже начинала искажать простое, открытое лицо Ломоносова; развивавшаяся тучность придавала тяжеловатость его походке и движениям. Только большие светлые глаза смотрели по-прежнему умно и вдумчиво.

– Добро пожаловать! – вскрикнул он, встречая Яковлева, с которым охотно отводил душу, как он выражался. – Сегодня, кажется, у меня, кроме вас, никого не будет. Да оно и кстати! Мне сегодня так горько, что, пожалуй, я не в состоянии был бы читать свою оду. Не всегда можно восхвалять и радоваться, а чаще приходится жить в печали! Сегодня же я лучше расположен выпить и залить досаду! Выпьемте вместе!

– Нет, зачем же? – отказывался Яковлев. – Я бросил эти привычки с переездом в Петербург. Сегодня же надо бы особенно избегать этого, – уговаривал Яковлев, который не любил этого настроения у Ломоносова и знал, как оно вредило его здоровью и мешало ему работать.

– Зачем пить! Ведь это лишнее! – возражал он хозяину.

– Разве может это быть лишним в стране, где вас прохлаждают более двадцати градусов мороза? Вино согревает кровь, дает ей должное движение! А чем был бы мир без движения? Его бы вовсе не было… Не отказывайтесь, – предлагал снова хозяин.

– Лучше не станем пить, право, будет лишнее… – повторил Яковлев, желая напомнить хозяину, что и так уже заметно, что он силился забыть свои огорчения, запивая их.

– Нет, это неизбежно у нас, когда в русской Академии наук сидит столько немцев! Они задерживают ход русскому человеку своею ненавистью к нему. Да! Не дают места прирожденному русскому человеку! – воскликнул Ломоносов, энергично ударяя себя в грудь. – Мне легче было бы жить с моржами, оставаться у Белого моря, на родине. Либо их уж туда отправить! Нам нужна русская наука, а они и нашу русскую историю переделывают на немецкий лад! Как же не пить тут с горя? Да и никто не придет ко мне сегодня…

Но Ломоносов едва успел выговорить последние слова, как послышался стук у наружной двери, ведущей в его квартиру с улицы. Жена его поспешно вышла на стук этот из соседней комнаты. Эта скромная, нетребовательная подруга его жизни, на которой он женился во времена своего студенческого труженичества за границею, куда он был послан для обучения наукам, когда в нем были замечены особенные способности, – эта добрая, простая по привычкам женщина много вытерпела вместе с ним во времена его бедности и теперь часто брала на себя обязанности прислуги. Она вышла отворить дверь на лестнице. В передней послышался говор, и вслед за тем в комнату вошел красивый молодой человек в шитом золотом, придворном кафтане и с напудренными волосами. Его живые глаза, высокий, открытый лоб, тонкий нос с едва заметным горбом на нем, особенно же приятное выражение всего лица тотчас обращали на него внимание всех, кто в первый раз встречал его. Но Яковлев не в первый раз видел это лицо и часто встречал его; он знал, что это был молодой Шувалов, ум и образование которого имели для него большое значение при дворе. Яковлев почтительно приподнялся со своего места и встретил его с поклоном. Но другой господин, вошедший вместе с Шуваловым, одетый в такой же богатый кафтан, весь вышитый золотом по краям и на рукавах, был совершенно незнаком Яковлеву и сразу не понравился ему гордым и чопорным видом.

– Ах, ваше превосходительство… – проговорил Ломоносов, обращаясь к Шувалову и с трудом приподнимаясь с места.

– Без чинов! Сидите… – сказал ему почтенный гость, внимательно посмотрев на него и живо оглядывая всю комнату. – Сидите, сидите… – повторил он с легкой улыбкой.

– Иван Иванович!.. – заговорил Ломоносов, собираясь сказать что-то, как бы извиняясь.

– Без церемоний, – перебил его снова Шувалов. – А, а… Яковлев!.. – проговорил он, кивнув головой артисту.

– Неужели актер Яковлев? – живо спросил другой господин, сопровождавший Шувалова. – Вот рад встретить! – продолжал он, подходя к Яковлеву без малейшего поклона и рассматривая его, нимало не стесняясь и говоря: – Никогда еще не видел актера не на сцене, – так и кажется, что ты нам что-нибудь сыграешь!

Яковлев молча поклонился человеку, смотревшему на него как на зверя, вывезенного из далеких стран.

– У нас и тут сцена! – раздражительно проговорил Ломоносов. – Разве это не представление? – продолжал он, подмигнув Яковлеву. – В мире, знаете, где жизнь – там и сцена и представление.