Павел Свиньин - Ермак, или Покорение Сибири

Читатель, без сомнения, вспомнит, что Гроза упал без чувств на песчаной степи после изнурительного странствования в продолжение целой ночи по горам и лесам.

– Когда же я очнулся от чрезвычайной тряски,  – продолжал он,  – то нашел себя в странном положении: я привязан был к лошади, которая с быстротою птицы мчалась за каким-то всадником. Кричать я не мог, да и он меня не услышал бы; оставалось терпеливо переносить всевозможные муки, голод и жажду, мучившие меня до крайности. При закате солнышка мучитель мой остановился близ большой реки, снял меня с лошади и, не развязывая рук, кинул на землю. Потом всунул мне в рот сухую лепешку, но о воде я напрасно его умолял дать хоть капельку, он не внимал моим просьбам. К счастью, невдалеке я заметил потное место. Прикатившись к оному, с жадностью я сосал мокрую траву и грязь и скоро впал опять в беспамятство. Это было, конечно, моим счастьем, ибо я не чувствовал тех бесчеловечий, кои употреблял мой мучитель для приведения меня в чувство, полагая, что я притворяюсь. Я ужаснулся, когда, раскрыв глаза, взглянул на себя. Я был весь избит, изувечен и кинут в самый грязный угол кибитки вместе с собаками. Каждый день я умирал с голоду; но это невольное воздержание с соседством с добрыми животными, без сомнения, много содействовало к моему исцелению. В неделю я так поправился, что мог уже ходить. Тогда хозяин мой, призвав меня к себе, сказал: «Гяур! Мне давно требовалось пастуха для моих стад, я нарочно выезжал за десять дней, чтобы достать тебя. Ты мне стоишь больших трудов и опасностей, зато, если будешь прилежен, я стану хорошо кормить тебя и одевать; но за первое нерадение сдеру кожу с ног твоих, за второе – обрежу уши и нос, а за третье – вытяну у тебя жилы. Пуще всего, гяур, не вздумай бежать! Знай, что все покушения твои будут напрасны, а наказание ужасно».

Ты согласишься, Ермак Тимофеевич, что Гроза не устрашился таких угроз и не далее как через четыре дня решился доказать оное на самом деле. Хотя со мной мало разговаривали домашние, но из некоторых слов и намеков узнал я, что хозяин мой, Ак-Кусюк, был старшина башкирского аула, кочующего на меже с Киргиз-Кайсацкой степью, в десяти днях доброго пути от Волги. Должно думать, что из недоверчивости ко мне он поручил пасти табуны с лошадьми наемному татарину и нарочно распустил слух, что уезжает из аула на несколько дней, дабы испытать меня. Ночью, как все улеглись в ауле, я выбрался тихонько из моей кибитки и пустился по звездам на запад. Всю ночь я бежал не останавливаясь и присел только на восходе солнца, когда полагал, что прежде полудня доберусь до гор и лесов, кои уже синелись в глазах моих. С прежней неутомимостью я шел и все утро, но леса и горы не приближались – так отдаленность обманчива в степи. Но вот и они уже были близки, ночью я мог отдохнуть в безопасности, как слышу сзади себя шум наподобие бурана; удваиваю шага свои, а гул становится все ближе и ближе. Наконец, явственно могу распознать конский топот. Что делать, как спастись? Придумал прилечь в высокий бурьян, авось буря пронесется мимо; но не тут-то было: два ужасных наездника наскакали прямо на меня, и когда я готовился дорого продать свою свободу, кинувшись на первого с небольшим ножом, который я только мог достать в кибитке, вдруг почувствовал прекращение своего дыхания. Другой башкирец проворно накинул мне на шею мертвую петлю с длинной своей пики и потащил меня за собою полумертвым. Когда я очнулся, то лежал связанным в прежнем ауле своем. Скоро вошли в кибитку два башкирца зверского вида; с ними приблизился ко мне хозяин мой и, не сказав ни слова, не произнеся ни одного упрека, поднял меня за ноги вверх, а другие два товарища его принялись бить меня по подошвам жидкими ремнями. Кровь лилась рекою, а они не переставали, и до того секли, пока не осталось ни одного лоскутка кожи не только на пятках, но и на пальцах и у меня потемнело в глазах от нестерпимой боли. Мучители не удовольствовались сим ужасным истязанием, нет! Они втерли в подошвы мелкие конские волосы, так что, когда ноги мои и поджили, я не мог долго приступать на них, а ползал на коленях и навек бы остался калекой и невольником, если бы этот благодетельный человек,  – указывая на шамана,  – не явился ангелом-хранителем для освобождения и исцеления меня.

Долго рассказывать тебе, Ермак Тимофеевич, про мои страдания, каюсь, прости Господи грехам моим, я собирался сам наложить на себя руки, как однажды, когда я пригнал стадо свое со степи, увидел толпу башкирцев, бежавших к высокому кургану, который считался заколдованным. Не знаю, почему и я, равнодушный до того ко всему, меня окружавшему, поплелся кое-как за другими следом, и каково же было мое удивление, когда я узнал в шамане нашего приятеля Уркунду. Он совершал жертвоприношение, как мне сказала старушка, для открытия вора, уведшего уже с месяц у соседа нашего Култубая любимую его лошадь. Сие заставило меня внимательнее смотреть на все его действия, и я увидел, как Уркунду руками, дымящимися кровью, вырвал из трепещущей жертвы сердце через прорезанное против него отверстие и, смотря на его биение, принимал странные телодвижения и пел отвратительным голосом призывания дьявола Хасево-шалянду. Потом, отрезав кусок от сердца и обмакнув его в горячую еще кровь овцы, принесенной в жертву, проглотил его, а остальное кинул в пылающий перед ним костер. После сего, к общему всех удивлению и ужасу, он проворно вскочил в середину черного дыма, от того происшедшего, и грозным голосом вскричал: «Шайтан! Ты свое дело сделал, я знаю вора, и завтра, Култубай, найдешь своего коня на старом месте». И действительно, когда на другой день Култубай вышел из своей кибитки, то нашел лошадь свою привязанной у входа.

Этот успех обратил к шаману общую доверенность башкирцев, сопряженную с немалым страхом. Все просили шамана поворожить: один – воротится ли сын его с баранты (разбоя)? Другой – что родит ему жена, сына или дочь? Третий – долго ли ему жить и прочее; но Уркунду объявил всем решительно, что шайтан отказывается служить ему, доколе поганый христианин останется в ауле и не кинут будет в чертову яму, где будут стеречь его три дня три шайтана.

Я этого ничего не знал и преспокойно пас свое стадо в степи, как подъезжает ко мне мой хозяин с тремя башкирцами и, приказав сесть скорее за себя на лошадь, скачет во всю прыть. Отъехав верст двадцать пять, мы остановились, и они сунули меня в узкую глубокую яму, которую завалили огромным камнем. Видно, башкирцы думали, что шайтаны станут и кормить христианина, что не оставили со мною ничего для поддержания моего существования. Я положил, что меня хотят уморить с голоду и боялся более мучений, чем смерти. Хотя я привык уже довольствоваться весьма малым, но на другие сутки голод, в особенности жажда, начали меня мучить, и я несколько раз пытался отвалить камень, чтобы освежиться хоть одной каплей росы, но не мог даже пошевелить его. Вдруг слышу, что камень мой начинает колебаться. Я не знал, радоваться или печалиться, как знакомый дикий голос шамана велел мне поскорее вылезать. Несмотря на слабость свою, я не заставил себя долго дожидаться, и, лишь только вылез на чистый воздух, Уркунду дал мне напиться из полного турсука кумысу, что вдруг подкрепило мои силы. Невдалеке мы нашли четырех взнузданных лошадей. «Садись скорее верхом,  – сказал шаман,  – и держи крепче заводную лошадь». С сим словом он пустился как стрела.