Борис Федоров - Князь Курбский

– Да! Могу похвалиться,  – сказал Тонненберг,  – мне верил Адашев, и сам Курбский поверил мне ненаглядную жену свою.

– Да как же сумел ты вползти к ним в душу? – спросил Ландфорс.

– Эх, простаки! – отвечал Тонненберг.  – Умейте скрывать себя и угождать людям и будете повелевать ими.

– Так ты не все брал силою, а подчас и хитростью! – воскликнул краснолицый, широкоплечий Брумгорст.

– Что твоя сила! – сказал Тонненберг.  – Хитрость – вот та золотая цепь, которою легко притянуть все сокровища Ливонии.

– Не говори о Ливонии,  – сказал, покачиваясь, Ландфорс,  – ты ее продавал московским воеводам; у тебя нет ни совести, ни отечества.

Тонненберг захохотал.

– Молчи, седой медведь! – сказал он.  – Там и отечество, где весело жить, а совесть – хорошее словцо для проповеди.

– Так для тебя все равно, что новгородцы, что мы? – сказал Ландфорс, встав со скамьи, и пошатнулся на Юннингена.

– Вот о чем спрашивает! – возразил Тонненберг.  – С новгородцами я жил с детства, а с вами я грабил новгородских купцов. Отец мой повешен в Новгороде на вечевой площади, а я с удалыми новгородцами разгуливал по Волхову, по Мсте, дрался на кулачных боях, потом захотелось мне пожить с рыцарями; я попал в милость к его светлости, епископу Дерптскому, служил у него на посылках. У меня был еще старый дядя, которому удалось сделать очень умное дело: умереть и оставить мне замок; тут-то я запировал.

– Особенно когда подманивал с товарами богатых новгородских купцов…

– Я угощал их,  – сказал Тонненберг с ужасным смехом.  – Разумеется, что они уже не возвращались…

– Вот это по-рыцарски! – сказал Ландфорс.  – Уф, мне страшно с тобою, вокруг тебя все мне чудятся сатанинские головы.

– Немудрено,  – сказал, захохотав, Юннинген.  – Это наш Аннибал из-за твоего плеча его дразнит.

– Да ты и в кирку входил с собаками,  – продолжал Ландфорс.

– Молчи, проповедник,  – закричал Тонненберг, вспыхнув от досады,  – вот тебе подарок от Сатаны.  – И бросил в Ландфорса оловянное блюдо, которое, ударив старика в плечо, погнулось и покатилось на пол.

Эхо разносило по замку дикие крики буйных товарищей Тонненберга. Когда ссора утихла, звук кубков смешивался с нестройными песнями; долго еще говорили о грабежах и убийствах, стуча по столу мечами и бросая на пол опорожненные кубки.

Все это слышала несчастная княгиня Курбская, и ужас ее еще увеличился от пробуждения Юрия, который прижимался к ней в испуге. Ему чудились страшные лица, и он боялся открыть глаза, думая, что уже злые люди ворвались в комнату.

Наконец все затихло в замке… Наставшее утро прошло спокойно, но в полдень появился Тонненберг. Красивое лицо его обезображивалось следами безумного разгула; забыв всякое приличие, он схватил княгиню за руку и сказал:

– Одумалась ли ты, моя прекрасная Гликерия? Ты смиренна и робка, но здесь, в замке, нет принуждения; предайся веселости, забудь твоего беглеца, корми сластями маленького сына и будь благосклоннее к твоему обожателю; в моем замке есть пастор, который нас обвенчает.

– Чудовище! – сказала княгиня, отдернув с негодованием руку, прижав к себе Юрия.

– Ого! – сказал Тонненберг.  – Ты любишь гневаться, но должна уступить судьбе; здесь затворы крепкие, леса дремучие.

– Вижу твой умысел,  – сказала княгиня,  – но пока дышу, до тех пор буду гнушаться тобою, презренный злодей.

– Посмотрим, гордая княгиня,  – сказал Тонненберг,  – не будешь ли ты благосклоннее? – Он схватил Юрия и потащил его на террасу.

– Смотри,  – сказал он,  – если ты еще будешь противоречить мне, то я сброшу твоего сына с башни.

Слова эти были для нее громовым ударом; едва не упала она без чувств, но отчаяние возвратило ей силы; она бросилась к Тонненбергу и, силясь вырвать Юрия из рук его, схватилась за железную решетку террасы; волосы ее рассыпались по плечам. Тонненберг смотрел на нее с нерешимостью, наконец сказал ей:

– Я беру твоего сына с собою; жизнь его будет залогом за твое повиновение. Два дня даю тебе на размышление; на третий он будет сброшен с башни или ты будешь моею.

Прошло два дня слез и ужаса; рассвет третьего дня Гликерия встретила молитвою; тяжкие вздохи вырывались из груди ее. Когда Тонненберг вошел к ней, она сидела неподвижно.

– Отдай, отдай мне моего сына! – сказала она изменнику.

– Он возвратится к тебе, верь моему слову.

– Возврати и ты не услышишь моего ропота,  – сказала княгиня.

– Могу ли я надеяться на любовь твою?

– Не требуй любви кинжалом… Дай мне забыть мою беду.

– Княгиня, я возвращу Юрия, но клянусь, если через два дня ты не согласишься носить имя супруги моей, он погибнет.

Тонненберг удалился. Скоро незнакомый человек привел маленького Юрия, который со слезами и радостью бросился к матери. Незнакомец, который, по-видимому, был один из служителей замка, при грубой наружности своей не мог скрыть сострадания.

– Несчастная боярыня! – сказал он.  – Куда это привела тебя злая судьба.

Княгиня удивилась, услышав человека, говорящего по-русски, в эстонской одежде.

– Кто ты, мой друг? – спросила она его.  – Неужели ты из эстонцев, слуга этого злодея?

– Нет,  – сказал печально служитель,  – я прежде был в кабале у русского боярина, но жестокость его заставила меня бродить по Ливонии, и я нашел здесь пристанище, у рыцаря или у разбойника, не знаю, как сказать. Ему нужен был русский слуга, и новый мой господин, поручив мне надзор над замком, женил меня на эстонке. Маргарита тобой не нахвалится. Жаль тебя, добрая боярыня, а нельзя спасти! За мной сотни глаз примечают, а больше всех этот постреленок, сорвиголова. Не знаю, когда вынесет Бог из этого адского гнезда, а уж жизнь надоела мне. Попал я из огня в полымя.

– Спаси меня,  – сказала княгиня,  – я тебе отдам дорогие камни мои; возьми мое ожерелье; найди только средство вывести нас отсюда.

– Нет, боярыня, не вижу никакой надежды; мой господин и без вины рад кожу снять, а за вину и подавно; не одна ты попала сюда в западню; здесь есть еще прекрасная девушка, дочь богатого человека, ее зовут Минна… Тоже как птичка в клетке!.. Заговорился я, княгиня; без памяти рад, что есть с кем русское слово промолвить!

– Зачем же Тонненберг держит в заключении эту несчастную? – спросила княгиня.

– Вот видишь ли, боярыня, он увез ее от отца, кажется, из Юрьева, а у ней был жених, немец, которого она не любила; вот этого-то немца наш ястреб тоже захватил и держит здесь в подземелье; иссушил бедняка, в чем душа в теле! А и немочка-то с ума сходит, как узнала, на кого променяла отца; хотела не раз броситься из окна, но к окну приделана железная решетка. Бедняжка обманулась, увидев, что худо, но было поздно; теперь плачься Богу, а слезы – вода.