Сергей Голицин - Царский изгнанник

– Да, – серьезно отвечала цыганка, – у меня на другие сроки талисманов нет… Только помни, светлость, когда уколешь свою нареченную, то брось булавку как можно дальше за себя. Коль близко вода будет, так брось ее в воду. А если, помилуй бог, она опять попадется тебе на глаза, то не поднимай ее: ее действие бесконечно… И уколешь ты ею красавицу неписаную, такую красавицу… Да вот, – прибавила старуха, обращаясь к Волконскому, – жена его – вылитая мать. Какова? Небось понравилась?

– Вуй, мадам, – отвечал Волконский, поднося колдунье еще стаканчик джину.

– Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы… Но не радостно будет на душе у друга твоего… Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!

– Ну так дайте ему талисман от огорчения, – сказал Педрилло, – у вас, кажется, этого добра запас порядочный.

– Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, – отвечала цыганка, – вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.

– Что здесь написано? – спросил Волконский, рассматривая талисман.

– Это по-еврейски; я читать по-еврейски не умею, – сказала старуха. – Действие талисмана мне известно, а прочесть, что на нем написано, – я не могу.

Все поочередно подержали талисман в руках, когда он дошел до Акоста, то он, пристально вглядевшись в девиз, прочел по складам:

– Ай да жиденок! – вскрикнул Педрилло. – Ну не жиденок ли ты после этого?

– Совсем нет, господин Мира, я католик, но в детстве меня учили по-еврейски; этот язык в Лиссабоне так же обязателен, как здесь латинский; он там считается классическим.

– Что ж значат эти томуси ?

– Я вам не скажу, господин Мира. Вы обещали не обижать меня, а теперь опять начали…

– Полно, Джованни, – сказал Миша, – не сердись и переведи нам, что здесь написано. Не князь Волконский обижает тебя, а талисман принадлежит ему, а не Мира…

– А подарит мне князь что-нибудь, если я переведу?

– Вот тебе десять франков на конфеты, – сказал Миша, – переводи скорее.

– Тут большого смысла нет, – отвечал Акоста, укладывая в карман две полученные им монеты, – «томуси ой омус» значит «умри или умру».

– Так и должно быть, – сказала цыганка, – скажи своему другу, светлость, что если хоть на минуту приколоть кому-нибудь этот кружочек и потом сжечь его на восковой свече, то оба они, то есть и тот, кому будет приколот талисман, и тот, кто его приколет, через семь часов захворают, а один из них через семь месяцев с семью неделями умрет.

– Это своего рода поединок, – заметил Педрилло, – только на долгий срок.

– Что мне в этом талисмане! – сказал Волконский, когда Миша передал ему слова цыганки. – Я никому не желаю ни болезни, ни смерти; а себе – меньше, чем кому-нибудь. Твой талисман лучше, князь, давай меняться.

– Нет, не хочу, обидно будет , – смеясь, отвечал Миша, – мне твоего талисмана тоже не надо.

– Ну так я тебе его приколю, и нынче же ночью мы оба схватим по горячке… или погоди. Мы лучше вот как сделаем. Сыграем на наши талисманы в орлянку, а вот это пойдет в придачу.

Волконский высыпал на стол горсть червонцев.

– Я обещал Аксиотису никогда не играть, – отвечал Миша, – но ты не сорбоннский товарищ, не Лемуан и не Ремон, с тобой можно, давай, пожалуй, сыграем… Сколько тут?

– Восемнадцать штук, – сказал Волконский, сосчитав червонцы.

– Это составляет одиннадцать луидоров… Вот они.

– Смотрите, как у цыганки глаза-то на золото разбежались! – сказал Педрилло. – Да и у Акоста тоже.

Волконский ссыпал и луидоры и червонцы в серебряный стакан, помешал их, опрокинул и, не приподнимая стакана, сказал:

– Отгадывай, князь, портреты – орел, а написанное – решетка. Чего откроется больше на тарелке, так тот, кто отгадал, забирай все: и луидоры, и червонцы, и оба талисмана… Ну!..

– Орел! – крикнул Миша.

– Решетка! – крикнул Волконский и приподнял стакан.

Оказалось двадцать два орла и семь решеток.

– Счастлив ты в игре, князь Михайло, – сказал Волконский, – на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай еще раз…

– Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.

Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит ее подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на нее, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.

– Вот, – прибавил Миша, – мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.

Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала ее несколько раз.

– Добрый ты человек, светлость, – сказала она, – добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твое добро не могу. Много горя, светлость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денек заплатишь семью днями тоски и скорбей невыносимых… Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься… Но это еще далеко, да и неверно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьешь, светлость, ты пьешь; ты пьешь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.

– Меня знобит, – сказал Миша Волконскому.

– Это ничего, – отвечал Волконский, – выпей еще джину. Как раз согреешься…

К столу с низким поклоном и со счетом на тарелке подошел хозяин гостиницы и, получив от Педрилло уплату, шепнул ему:

– Там вас спрашивает какой-то господин Бельгард, офицер.

– А! Это брат нашего афинянина; зовите его сюда. Ай да колдунья. Правду напророчила. Будете сейчас пить с моряком. Я вас познакомлю, колдунья, с премилым молодым человеком, адъютантом графа Шато Рено.

– А ты, мальчишка, – сказала очень опьяневшая цыганка пристававшему к ней за объяснениями Акоста, – надоел ты мне с расспрашиваниями своими, – сказано тебе: береги серьгу, не то на кол попадешь… Не по летам развращен ты, мальчишка. Кто так развратил тебя, пусть Бог того судит. Оба вы одного поля ягодки, и вас мне не жаль. Вот этих, добрых, мне жаль. Вы оба добрые, – прибавила она, обращаясь к Волконскому и к Мише, сидевшим направо от нее, – вас я люблю и жалею, а вы, – левые, туда вам и дорога!

– Она презабавная, – сказал Волконский, – подлей-ка ей еще, князь.

– Куда ж дорога? – спросил Педрилло.

– Тебе предстоит блестящее поприще. Свадьба богатая, подарков столько, что не оберешься; куча вельмож и денег и жена с золотыми рогами.