Иван Кондратьев - Бич Божий. Божье знаменье (сборник)

Сказав это, старый князь погладил молоденькую внучку по головке и поцеловал ее.

– Да, не покинешь, Юрица?

Вместо ответа Юрица вдруг зарыдала.

Припав маленькой своей головой на плечо старого князя, она рыдала глухо, неудержимо.

Изумился старый князь, отчего вдруг завыла девочка? Никогда с ней ничего такого не было.

Покуда Юрица рыдала, всхлипывая чисто по-детски, и прижималась к исхудалому лицу дедушки, – дедушка упорно молчал. Брови его надвинулись, лицо изображало душевное расстройство. Знать, неведомое ему горе девичье глубоко тронуло его.

Выждав, когда Юрица приутихла, выплакав первые порывы своей сердечной девической скорби, Будли кротко, ласково заговорил с ней:

– Дитятко, аль неможется тебе?

Юрица не вдруг ответила, она не знала, что сказать дедушке. Немощи у нее не было, напротив, ей даже как будто было хорошо, когда она плакала у дедушкиной груди. Что-то смутное, жгуче-доброе, очнулось у нее в это время под сердцем и опять улеглось там, как спокойное, пригоженькое дитя укладывается в мягкой постельке, под покровом любящей его матери.

Юрица только и сказала:

– Ах, дедушка, дедушка!

Старый князь, казалось, в это время обдумывал что-то или догадывался о чем-то: странно двигались его безжизненные глаза, и бледное морщинистое лицо часто передергивалось едва заметной судорогой.

Помолчав немного, тихо, едва слышно, Будли спросил внучку:

– Юрица, дитятко, скажи: люб тебе князь Болемир?

Юрица, ничего не отвечая, нервно вздрогнула и еще сильнее прижалась к плечу дедушки.

– Чего ж ты молчишь? Скажи, не бойся.

– А ты почем же знаешь, дедушка, что люб? – спрятав свое лицо, кротко спросила девушка.

– Как почем знаю?

– А почем? – будто уже заигрывала с дедушкой юная красавица.

– А потом же знаю, что знаю!

– Вот и неправда, дедушка! Мне Болемир вовсе не люб.

– Ох, ты белка-резвушка! – начал ласкать внучку успокоившийся вдруг старый князь. – Ну что же, коли люб, и ладно. Это хорошо. Пусть люб. На то ты и девонька, чтобы между храбрецов красавца себе поизволить. А я думал что другое. А коли только это – не беда.

– А может, и беда, дедушка.

– Какая же?

– А меня князь поизволит ли?

– Вишь, заговорила про что! Такую пригожую, да не поизволить?

– А нешто я пригожая, дедушка?

– Вестимо, пригожая.

– А ты нешто видишь, какая я?

– Теперь не вижу, а прежде видел.

– Э, дедушка! Я с той поры, как ты меня видел, совсем переменилась…

– Неужто?

– Рябая такая стала, морщинистая, боязно смотреть, право…

И Юрица, быстро поцеловав раз-другой старика, рассмеялась звонко-звонко и неудержимо и убежала…

«Девке молодец желанен», – подумал старый князь.

А громкий смех Юрицы слышался уже на дворе, где-то за изобкой, который потом сменился веселой, несмолкаемой девичьей песней…

В тот же день старый князь Будли говорил с Болемиром.

Болемир совсем оправился, нашел в хижине Будли груду всякого оружия и выбирал себе по руке деревянный щит.

Деревянный щит, стрелы, секира, клевец, молот, двусторонний топор с короткой рукоятью – оружие, которое употреблялось венедами, и вообще славянами, на войне. Конница довольствовалась щитами и двусторонними топорами, которыми сражались с руки и от руки. Топор этот носили при бедре, как меч, рубили им и бросали в неприятеля. Молот тоже, кроме рукопашного удара, кидали во врага.

Клевец назывался еще чеканом (отсюда и слово – чеканить). Пехотинцы метали преимущественно в неприятеля стрелы, и ставились они в большинстве случаев впереди. Щит признавался чем-то священным; его украшали цветистыми красками, и бросить на поле битвы свой щит почиталось величайшим бесчестием, лишающим права присутствовать при жертвоприношениях. Многие из переживших войну не переживали этого бесчестия и вешались.

Когда старый Будли вошел к Болемиру, Болемир любовался только что выбранным по руке тяжеловесным дубовым щитом, на котором довольно грубо была вырезана дубовая ветка и по вырезанному месту раскрашена ярко-зеленой краской.

Болемир взвешивал щит и примерял его к плечу.

– Вот этот будет по мне, – говорил он сам себе, – я с ним далеко уйду.

Примеряя щит, Болемир и не заметил, как вошел старый князь.

– Князь, ты тут? – окликнул его Будли.

Болемир обернулся:

– Тут, батька, тут.

– А коли тут – ладно. Коль стоишь – садись и слушай, что я тебе скажу, князь.

– Я стою, батька. Нашел я по руке щит и любуюсь им. Добрый щит!

– А какой?

– Дубовый и с дубовой же веткой на нем.

– Знаю, знаю. Славный щит! Это щит сына моего, Мундцука, который погиб в битве с готами на Висле. Один воин, не желая обесчестить князя, сраженного вражьим топором, вырвал щит из рук убийцы и принес его ко мне. Что ты, не видишь на нем, князь, крови?

– Нет, крови не видно.

– А была. Весь цветок был обрызган кровью, вражьей ли, сыновней ли – не ведаю. Знать, время стерло ее.

– Я его возьму, батька.

– Возьми, возьми, князь. Да послужит он тебе залогом победы над врагами нашими. Да поднимут тебя воины твои на щит этот, как достойного его. Где он? Дай мне осязать его.

Старый князь ощупал щит и проговорил:

– Сыновний, сыновний щит. Узнаю его.

Старик сел, сел и Болемир, положив осторожно на лавку облюбованный щит.

– Ну, теперь мы будем говорить о другом, – начал Будли.

– Говори, батька, слушаю тебя.

– Ты теперь не хвор, князь?

– Нет, не хвор.

– Это хорошо. Коль человек не хвор – хорошо. Хворый о хвором и думает, а здоровый о здоровом. А мы только и ждали, чтобы ты здоров стал.

– Здоров, батька, здоров.

– Все сделано, все начато. Вестники уже поскакали во все концы венедской земли, чтобы возвестить о переселении. Народ уже забурлил: шумит, кричит, собирается. Мне обо всем известно. Пора, князь, подниматься и тебе.

– Я готов.

– А другие: Радогост и Олимер?

– Поднимусь я – поднимутся и они.

– Скорей бы, скорей бы, Болемир.

– Что ж, батька, я готов хоть завтра же идти к жертвенному костру.

– А завтра так завтра. Чем скорей, тем лучше. Теперь скажу тебе, Болемир, о другом.

– О чем, батька?

– Болемир, гляди на меня прямо, – и старик поднял на Болемира свои безжизненные глаза. Казалось, что он и сам хотел заглянуть в душу Болемира.

Болемир несколько смутился. Странное чувство подсказало ему что-то такое, чего он давно уже ожидал.

– Глядишь? – спросил его старик.

– Гляжу, князь, – ответил Болемир и обманул старика.

Почудилось Болемиру, что безжизненные глаза Будли видят его насквозь, и он потупился.

А Будли начал:

– И не след бы говорить о том, о чем я хочу говорить, не время теперь, да уж что делать – скажу. Может, и тебе от того не худо будет.

Болемир чутко слушал старика.