Мэри Шелли - Смертный бессмертный

Я с пылкостью заключил ее в объятия. Престарелая госпожа онемела от ярости и разразилась бранью, когда мы были уже далеко, на пути к моей родимой хижине. Моя мать ласково и радостно встретила прекрасную беглянку, вырвавшуюся на вольный свет из золотой клетки; мой отец, любивший Берту, сердечно ее приветил; то был день веселья, когда восторг переполнял меня и без божественного снадобья алхимика.

Вскоре после того знаменательного дня я стал мужем Берты. Я более не был учеником Корнелия, но остался его другом. Я по-прежнему испытывал к нему благодарность за то, что он, сам того не ведая, позволил мне отведать чудесного эликсира, который вместо исцеления от любви (печальное лекарство! безрадостное, единственное средство от страданий, что кажутся теперь благословенными) преисполнил меня отвагой и решимостью, тем самым завоевав для меня бесценное сокровище – мою Берту.

Я часто вспоминал то время восторженного опьянения – вспоминал и удивлялся. Напиток Корнелия не исполнил предназначения, для которого, как утверждал алхимик, был приготовлен, но его воздействие оказалось более могущественным и благотворным, нежели могут выразить слова. Оно постепенно ослабевало, но продолжалось долго – и разукрасило жизнь пышными красками. Берта часто дивилась моей душевной легкости и непривычной веселости; ведь прежде я был более склонен к раздумьям и даже унынию. Она еще сильнее полюбила меня за веселый нрав, и наши дни окрылила радость.

Пять лет спустя меня нежданно призвали к постели умирающего Корнелия. Он спешно послал за мной, требуя немедленно явиться. Я застал его лежащим на соломенной подстилке в смертельном измождении; вся жизнь, которая еще оставалась в нем, сосредоточилась в его проницательных глазах, и они неотрывно глядели на стеклянный сосуд, наполненный розовой жидкостью.

– Зри, – промолвил он прерывисто и глухо, – суетность людских желаний! Мои надежды снова почти осуществились, и снова они разрушены. Взгляни на этот напиток – помнишь, пять лет назад я приготовил такой же, с такими же свойствами; как и ныне, мои жаждущие уста готовились тогда испробовать эликсир бессмертия – но ты разлил его! А теперь слишком поздно.

Он с трудом договорил и откинулся на подушку. Я не мог не спросить:

– Как же, почтенный наставник, лекарство от любви может вернуть вас к жизни?

Слабая улыбка озарила его лицо, когда я внимательно слушал его чуть внятный ответ.

– Лекарство от любви и всего прочего – Эликсир Бессмертия [7]! О, если бы сейчас я мог выпить его, то жил бы вечно!

Едва он договорил, из жидкости сверкнула золотистая вспышка; в воздухе разлилось знакомое благоухание; превозмогая слабость, Корнелий приподнялся; казалось, его телу чудесным образом возвратились силы; он протянул руку; я вздрогнул от громкого хлопка; из эликсира вырвался огненный луч, и стеклянный сосуд с зельем разлетелся на мелкие частицы! Я обратил взгляд на философа; он повалился навзничь, его глаза остекленели, черты лица застыли – он был мертв!

Но я жил – и буду жить вечно! Так сказал несчастный алхимик, и несколько дней я верил в его слова. Я вспоминал чудесное опьянение, последовавшее за тем украдкой выпитым глотком. Я размышлял о перемене, которую ощущал телом и душою. Первое сделалось крепким и упругим, а вторая – бодрой и беспечной. Я смотрелся в зеркало и не примечал в своих чертах ни единой перемены, произошедшей за пять минувших лет. Я помнил сияющие оттенки и приятное благоухание того восхитительного напитка, лучшего из всех возможных даров, – значит, я стал бессмертным!

Несколько дней спустя я посмеялся над своим легковерием. Старая истина, гласящая, что «нет пророка в своем отечестве» [8], оказалась верной в отношении меня и моего покойного наставника. Я любил его как человека, чтил как ученого, но смеялся над утверждениями, будто он умел повелевать силами тьмы, и потешался над суеверными страхами, с которыми на него взирали невежды. Он был мудрым философом, но не водил знакомства с духами, кроме тех, что облечены плотью и кровью. Его ученость была всего лишь человеческой – а человеческая ученость, как я вскоре убедился, никогда не одолеет законов природы, поскольку душа навеки заключена в телесном обиталище. Корнелий приготовил бодрящее душу питье, что было хмельнее вина, слаще и ароматнее всех плодов; оно, видимо, обладало могучими целебными силами, принося отраду сердцу и бодрость членам; но его воздействию суждено иссякнуть; его влияние на мое тело уже ослабло. Мне довелось отведать напиток здоровья и радости, и, быть может, долголетия, приготовленный моим наставником; но на этом и закончилось мое счастье: долголетие весьма отлично от бессмертия.

Много лет я тешил себя этой верой. Порой у меня мелькала мысль: действительно ли обманулся алхимик? Впрочем, я был твердо убежден, что в урочный час разделю общую судьбу Адамовых детей – несколько позже, но все же в естественном для человека возрасте. Но не приходилось сомневаться, что выглядел я на удивление молодо. Меня высмеивали за самовлюбленность, поскольку я слишком часто смотрелся в зеркало, но смотрелся я в него понапрасну: у меня на лбу не было ни единой складки; щеки, глаза – все в моем облике оставалось безупречно, как в двадцать лет.

Я встревожился. Я смотрел на увядшую красоту Берты; сам я более походил на ее сына. Постепенно и наши соседи начали делать подобные наблюдения, и наконец я узнал, что стал известен под прозванием Заколдованный Книжник. Беспокойство терзало и Берту. Она сделалась ревнивой и раздражительной и в конце концов принялась осаждать меня расспросами. Детей у нас не было; мы всецело принадлежали друг другу; и, хотя с возрастом скверный нрав все чаще сопутствовал живости ее натуры и красота ее печально угасала, я по-прежнему до глубины души чтил ее как мою боготворимую госпожу, мою супругу, которую я покорил и завоевал своей чистой любовью.

Наконец наше положение сделалось нестерпимым: Берте было пятьдесят лет, мне – двадцать. К стыду моему, я отчасти усвоил привычки, свойственные более почтенному возрасту; я теперь не кружился в танце среди юных и беспечных, но мое сердце рвалось к ним, хотя я и не давал воли ногам; жалкой фигурой выглядел я среди Несторов нашего селения [9]. Но еще до той поры, о которой я упоминаю, обстоятельства переменились: нас стали повсеместно избегать; поговаривали о наших (или, по крайней мере, моих) чудовищных сношениях с некоторыми из предполагаемых друзей моего прежнего наставника. Несчастную Берту жалели, но обходили стороной. На меня взирали с ужасом и отвращением.

Что было делать? Зимой мы сидели вплотную к очагу – нужда давала знать о себе, ибо никто не покупал товаров с моей фермы; и часто мне приходилось проделывать по двадцать миль до другого селения, где меня не знали, чтобы сбыть наше имущество. Правда, мы запасли кое-что на черный день – и этот день настал.