Юрий Лебедев - Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

«Переворот, постигший Францию, начался переворотом коренных мнений и общих понятий. Своекорыстие (l’egoisme) и суемудрие суть две главные пружины, двигавшие всеми колёсами адской машины – революции! <���…> Своекорыстие заглушило небесные поучения веры, воспалило в людях неисцельную жажду к деньгам, к собственным выгодам и оградило сердца их жестокою корою равнодушия. Тогда все поучения евангельские упадали на камни, и милосердие, жалость и любовь к ближнему не могли уже более входить в души ожесточенных. Тогда показывались странные явления в обществе: люди без заслуг, дарований и просвещения пользовались неисчётными выгодами богатства в то самое время, как заслуги, дарования и просвещение стенали в ужасной нищете!.. <���…>

Суемудрие, приняв на себя пышное название философии, напоило ядом все писания того времени и превратило понятия о вещах. Забавляя народ блеском лжеумствования, оно отнимало животворительную силу у сущности законов, постановлений и священных обрядов. Народ, потерявший чистые понятия, нераздельные с чистотою нравов, бродил в глубокой ночи заблуждений. Сия же тьма пала и на очи управлявших судьбою Франции. Ощупью искали они способов двигать расслабленными пружинами государства и часто для утешения народа, страдавшего уже тайными предчувствиями бед, золотили кровли тех зданий, которых стены, дряхлея, упадали!.. Но вскоре тайные замыслы лжеумствователей сделались явны и суемудрие, приняв дерзость и вид безверия, нагло поколебало древнюю святость алтарей. Оскорблённая вера с громким рыданием удалилась во глубину пустынь. Зашумели страсти, и запылали мятежи… Таковы были последствия суемудрия!! С высоты разгневанных небес ниспало оно в виде светлой апокалиптической звезды, из которой воскурился густой мрак, затмивший сияние истины и очи несчастного народа. Тогда великая книга прошедшего, со всеми спасительными поучениями своими, закрылась навсегда от нечестивых взоров утопавших в разврате людей. Французы забыли историю греков и римлян, забыли лютые последствия домашних неустройств… Дерзко отреклись они от Бога и гордо вызвались быть творцами собственного счастья. Потемнели небеса мятежной земли; померкли последние лучи благоденствия; тяжко вздыхали храмы Божии, и громко сетовали чертоги царей. Исступлённое буйство одною рукою сорвало трон, а другою воздвигало эшафот. Здесь, на площади Людовика ХV, возвышалось сие ужасное орудие гибели добродетельнейшего из государей. <���…> Блеснула секира, пала глава священная, небо приняло к себе добродетель, и порочные французы уже не видали с тех пор прелестного образа её. На них и на чад их пала кровь порфирного страдальца. Огнём и кровью очищался народ. Поколение преступников исчезло в бурях мятежей».

Так события Отечественной войны 1812 года формировали историософское мышление русского офицера. Отголоски его мыслей слышатся в пушкинской оде «Вольность». Л. Н. Толстой в «Войне и мире» опирается на эти мысли Глинки, объясняя причины агрессивных войн французов во главе с Наполеоном: «Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая своё воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие свершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.

И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатывается шаг за шагом группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.

Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место».

Толстой был внимательным читателем «Писем русского офицера». Он заимствовал у Глинки не только детали в описании событий Отечественной войны, но и религиозно-философскую их оценку, православно-христианское их осмысление.

Вслед за Глинкой отстаивает верность стилю гражданского романтизма Павел Александрович Катенин (1792–1851).

В 1822 году он пишет в «Сыне отечества»: «Знаю все насмешки новой школы над славянофилами, варягороссами и пр., но охотно спрошу у самих насмешников, каким же языком нам писать эпопею, трагедию или даже важную благородную прозу? Лёгкий слог, как говорят, хорош без славянских слов; пусть так, но в лёгком слоге не вся словесность заключается: он даже не может занять в ней первого места; в нём не существенные достоинства, а роскошь и щегольство языка».

Одновременно с отстаиванием высокого стиля в поэзии с новой остротой поднимается проблема народности литературы. Она волновала не только консервативную часть русских писателей, разделявших взгляды Шишкова. Близкий к декабристам Катенин – решительный противник романтического субъективизма, манерности, слащавости и вялости поэтического языка писателей-«карамзинистов». В 1815 году он начинает полемику с Жуковским, публикуя баллады «Наташа», «Убийца», «Леший». В 1816 году, вступая в прямое соперничество с «Людмилой» Жуковского, Катенин пишет балладу «Ольга» – вольный перевод «Леноры» немецкого поэта Г. А. Бюргера. Выступая против перифрастического стиля и утончённого психологизма Жуковского, Катенин стремится к точности в передаче «простонародного» быта, к психологически достоверной речевой характеристике героев. В полемике с мистицизмом баллад Жуковского Катенин огрубляет изображение нечистой силы, встреченной Ольгой на пути с мёртвым женихом:

В балладе «Убийца» и сам сюжет, и поэтический слог у Катенина в ряде моментов предвосхищает поэзию Н. А. Некрасова:

Катенинская «Ольга» положила начало литературной полемике: с резкой критикой на неё выступил Н. И. Гнедич, осудивший «простонародные» баллады Катенина за «грубость» языка и «жёсткий слог». За Катенина вступился Грибоедов, отмечая речевое новаторство поэта в передаче русского национального колорита. А потом и Кюхельбекер в статье «Взгляд на текущую словесность» (1820) из всей новейшей поэзии выделил баллады Катенина за «попытку сблизить наше нерусское стихотворство с богатою поэзиею народных песен, сказок, преданий – с поэзиею русских нравов и обычаев». В противоположность «вялому и бессильному» языку элегической поэзии Кюхельбекер требовал использования всех языковых средств, пригодных для создания впечатления силы, напряжённости, «разительности» стиха, в том числе и славянизмов. Слог поэта, считал он, хорош тогда, когда «ознаменован истинным вдохновением, и по сему самому мощен, живописен, разителен».