Алексей Потехин - Бедные дворяне

– Ах, матушка, вы тетенька, что ли, господина Осташкова? – спросил ее Неводов.

– Нет, батюшка, теща.

– Так у него там есть тетенька, которой он боится: попросите ее, чтобы она отпустила ко мне вашего зятя. Я очень его полюбил, хочу с ним подружиться и нарочно пришлю за ним лошадей. Похлопочите, пожалуйста, я вас прошу.

– Помилуйте, батюшка, он должен за великую честь и счастие считать ваше приглашение. Только вы не погнушайтесь его бедностью и его малым разумом.

– Нет, нет, мне очень приятно познакомиться… Я поставляю себе за особенную честь знакомство с господином Осташковым… Я постараюсь, чтобы ему у меня было весело.

– Не оставьте, батюшка, только вашими милостями да наставлениями: он и тем будет доволен, а где уж ему об веселостях думать при его бедности… А это осмелится ли он даже и полагать, чтобы он мог своим знакомством честь вам доставить.

– Нет, нет, именно так, только отпустите его, пожалуйста.

– С его великим удовольствием приедет. Покорнейше вас, батюшка, благодарим…

Таким образом началось вступление Никеши в свет.

– Ну рад ли ты, Никеша, что с господами познакомился? – спросила его Прасковья Федоровна на обратном пути.

– Рад-то рад, – отвечал Никеша, – да уж не знаю как сказать?

– Что такое?

– Да уж оченно тяжко быть-то с ними: очень смеются да все смотрят на тебя. Не знаешь что и делать.

– Э! Это привыкнешь! Стерпится – слюбится! По новости, известно, всегда неловко, а тут обзнакомишься, так точно в свой дом родной будешь ходить. А посмеяться-то пускай посмеются. Что тебе от этого? А вот у тебя теперь и одежка новенькая есть.

– Тот барин-то тоже обещал что-нибудь подарить.

– Ну вот видишь ты! А ты и старайся пользоваться расположением да всем услужить.

Рассказы Никеши о первом выезде его в свет, и особенно не даром, были приняты дома у него с восторгом и в общем совете положено, что надо постараться перешить сюртук Паленова по Никеше, чтобы ехать к новому знакомому барину уже в сюртуке, а не в поддевке, неприличной для столбового дворянина, у которого предки были стрельцы, как передавал Никеша домашним о своем роде – единственный результат исследований Паленова, усвоенный Никешею.

Прасковья Федоровна отыскала какого-то знакомого портного из дворовых и отдала ему перешить сюртук – подарок Паленова, перешивать жилетку не нашли нужным. К следующему воскресенью сюртук был принесен, и Никеша, нарядившись в него к общей радости всего семейства, не без гордости смотрел на себя в маленькое женское зеркальце, перед которым никогда до сих пор так долго не останавливался. В новом платье, несмотря на то что благодаря искусству портного оно сидело на нем мешком и полы расходились врознь, Никеша чувствовал себя барином более, нежели прежде, и, придя в нем в церковь, беспрестанно охарашивался и с важностью посматривал на мужиков. Он помнил и совет Паленова: не сближаться с крестьянами, о чем ему беспрестанно напоминала теща, и учился держать себя с ними гордо и важно: не отвечал, когда мужички по старой привычке заговаривали с ним, и едва кивал головой в ответ на поклоны. Наталья Никитична между тем не упускала случая рассказывать каждой знакомой бабе, как Никеша был у барина Паленова, с каким почетом он его принял, что из бумаг ихних увидели, из какого они старинного и знатного рода, что все они, мужички по соседству, были ихние, да только предки их поистеряли, так теперь воротить мудрено, а ведь, может быть, Бог да добрые люди и помогут, и получат они хоть которые-нибудь свои души.

Александр Никитич, которому Никеша, отдавая свои бумаги, тоже рассказывал о своей поездке к Паленову, и об открытиях, которые тот сделал из бумаг, и о подарке, и об обещанных милостях и ласках, и о предстоящем знакомстве с Неводовым, остался совершенно равнодушен ко всему этому и сказал только: смотри же, Никанор, пойдешь теперь по помещикам, будут, может, тебя дарить, не оставлять, пожалуй, разбогатеешь, тогда не будь шельмецом, не оставь и отца-старика: я тебя поил, кормил, одевал до самого отдела, грех и тебе меня забыть. Баб-то своих не слушай; отцовское-то благословение, чай, тебе дорого!

Между тем прошло несколько дней: жизнь Никеши пока ни в чем не изменялась; он работал и готов был слушаться тетки по-прежнему, но та уже как-то совестилась по-прежнему распоряжаться Никешей и начинала смотреть на него с невольным бессознательным уважением.

Наконец однажды, в рабочий, будничный день, к избе Никеши подъехала лихая тройка с нарядным кучером. Неводов исполнил слово и прислал лошадей за Никешей. Он проворно собрался, нарядился в свой новый сюртук и жилет, и снова, напутствуемый благословениями всей семьи, поехал на новое знакомство.

Робко и стыдливо садясь в барские сани в своем бараньем тулупе, он чувствовал себя не на месте сзади нарядного кучера, впрочем, не без удовольствия и гордости посматривал на встречных знакомых мужиков, которые, снимая шапки перед господской тройкой и узнавая в санях Никешу, долго стояли и смотрели вслед ему.

Неводов с нетерпением ждал своего гостя, над которым надеялся позабавиться. Иван Александрович был человек холостой и совершенно праздный. Жил в деревне, когда у него не было денег, а при деньгах немедленно отправлялся в губернский город, где хотел слыть львом. В деревне он считал и выдавал себя хозяином, хотя не понимал и не умел ничего в деле хозяйства, гнушался всякого сближения с мужиками, выписывал разные машины, которые обыкновенно оставались без употребления, но которыми он любил хвалиться, никогда не выезжал в поле и, живя в деревне, беспрестанно разъезжал по соседним помещикам, слыл красавцем, заводил интриги с уездными барышнями, которые видели в нем выгодного жениха, постоянно острил и был счастлив, когда женщины называли его caustique [12] Язвительный, колкий ( фр .). – титул, который Неводов старался поддержать всеми силами. В этот день к нему собралось несколько человек соседних помещиков: Павел Петрович Рыбинский, высокий, широкоплечий, весь обросший волосами мужчина, слывший в уезде за необыкновенного силача (и поэта), неглупый от природы, много испытавший в жизни, но величайший циник в нравственном отношении. Про него рассказывали в уезде, что он был некогда гусаром, выгнан из полка за шулерство, увез жену от живого мужа, промотал с нею все свое имение, потом бросил ее, жил несколько лет бильярдной игрой, потом какими-то судьбами отыскал дальнего родственника, бездетного старика, умел к нему подделаться и получил в наследство большое имение, в котором теперь и живет пышно и хлебосольно, давая обеды на целый уезд. На последних выборах он был избран кандидатом в уездные предводители дворянства. Другой господин с необыкновенно наглой, задирающей физиономией – Иван Петрович Тарханов, разоривший свое семейство на аферах, доживающий последние достатки в надежде вдруг обогатиться, человек вздорный, нахальный и хвастун величайший. В противоположность ему тут же сидел Семен Михайлыч Топорков, холостяк средних лет, молчаливый, скромный, добродушный на вид, но, как говорится, кремень и скопидом. Около него напрасно увивался Тарханов, надеясь позанять деньжонок на новое предприятие: Топорков оставался упрямой, не сдающейся крепостью. Наконец четвертое лицо был Яков Петрович Комков – неженка и лентяй страшный, белый, гладкий, разбухший от неподвижности, но весельчак и хохотун. Яков Петрович иногда целые дни проводил в постели, и только разве скука могла его выгнать из дома; нужда и забота не заставили бы его пошевелиться. Он и выехал, впрочем, только для того, чтобы звать к себе, потому что, несмотря на свою лень, был общителен и без людей жить не мог. Когда к нему кто-нибудь приезжал, он старался задержать гостя как можно дольше, упрашивал, умолял, иногда даже приказывал запирать лошадей гостя и силой удерживал его на лишний денек или часок. «Лень помешала мне женится, – говаривал Яков Петрович, – и я остался сиротой: господа, пожалейте сироту. Уж мне недолго лежать на белом свете, скоро лягу для того, чтобы уже никогда не вставать на ноги!..» И с веселым смехом заканчивал он обыкновенно подобные речи. Его любили соседи за добродушие и хлебосольство.