Федор Крюков - Казачьи повести (сборник)

Новый период творчества – после разгрома первой революции и кануна первой мировой войны – пронизан у Федора Дмитриевича двумя сопутствующими ощущениями – счастья и зыбкости этой жизни.

Поведенческой нормой своей писателя и общественника ставил желание «жить широко, вольно и смело» [20] Повесть о личных переживаниях в Орле. Отдел рукописей Библиотеки им. Ленина (ОР ГБЛ), ф. 654, картон 2, ед. хр. 23. . В эту пору он сознается, что для него «есть какое-то обаяние в движении и шуме толпы» [21] Записная книжка с литературными набросками. ОР ГБЛ, ф. 654, к. 2, ед. хр. 19. , доносящем тот особенный гул жизни – и его земляков, и столичных обитателей (можем проследить это, например, в рассказах «Без огня», очерке «Угловые жильцы», 1911, и др.), который художник отчетливо расслышал в лучшие свои последние творческие зрелые годы. А проблема поисков счастья среди зыбей жизни особенно интересно раскрывается в повестях «Счастье» (1911) и «Зыбь».

В первой вещи дерзкие поиски казачком Сергунькою путей к «чудесной жизни», к которой книга поднимает душу над тяжкой обыденщиной, отупляющим трудом, страхом за будущий день семьи, приводят к тому, что станичного социалиста трусливый начальстволюбивый атаман тащит к тупому, но дерзкому на руку заезжему генералу, и последний пресекает мечты молодого казака о жизни заманчивой, счастливой.

Другое произведение – «Зыбь» можно было бы назвать повестью-предупреждением: «ненависть вошла в мир…» – если бы вслед за ним не прозвучало: «придет и наш день». Какой он будет? – задается мучительным вопросом художник, – нарядный, убогий, страшный? Ведь у жизни «ужасное безрадостное лицо»… Но – вперебив этому – полная света и радости картина писателя-гуманиста, умеющего истово верить в «хорошее будущее», в добрые перемены: степь в багрянце заката, едет на рыжем коне и поет юная казачка. «И было какое-то особенное обаяние в этом одиноком молодом голосе, который так сладко тужил и грустил о смутном счастье…» Не отпускает Крюков читателя унылым, безрадостным, – всегда у него, даже в мрачные, зыбистые эпохи, как у его учителя Короленко, – «все-таки, все-таки впереди огни».

Многие вещи «казака» притягивают к себе внутренним оптимизмом, афористичностью, земной надежностью, что ли. Возьмите ту же «Зыбь», так пришедшуюся по душе в ту пору жизнелюбцу, оптимисту Горькому. Крюков сказал так свежо и сильно о земле, о власти ее, подлинный гимн вознес вечной людской привязанности: «Что-то могущественное, почти неодолимое было в этих трех десятинах взрытой, истощенной земли». Каким древним нестареющим колдовством сыновней ласки, любви отдают строки о том, что «буро-черные комья земли лежат, словно притаились, как насторожившаяся темная, несметная стая», или с тенями облаков «черный ковер взрытой земли», «с мертвым, потускневшим золотом прошлогоднего жнивья» с голыми, красными, словно озябшие пальцы, ветвями кучерявых степных яблонек, косичками нежной зелени над балками, вихрями старника, торчащими «как редкие чалые волосы на изрытом оспой лице», или залегший длинной цигаркой во впадине, между голыми кустами, исчерченный пыльными серыми бороздами запоздалый сугроб, а вокруг него уже ощетинилась молодая трава, голубели подснежнички на своих нежных, зелено-коричневых стебельках и развертывались золотые бутоны бузулучков.

С неслабеющим художническим азартом воссоздает Крюков и в войну это могущество жизни, великую силу земли, неуклонную тягу человечьей души к счастью. Эти чувства у него в прочной связи жизней его героев с нарядными днями расцвета природы, бытия, с кажущейся мертвой зимней их неподвижностью, в смене одного состояния другим, когда все-таки, все-таки впереди человека должно ждать счастье.

В войну «оборонец» Крюков не утратил веры в народ, в счастье России. Из короленковского в нем остался высокий нравственный «метроном» – никак нельзя дать «замерзнуть» совести [22] Очерк-воспоминание «Сестра Ольшвангер» (1915). .

«Краевые» ситуации по-прежнему не по Крюкову и не для Крюкова – ему чужды и классовые и партийные эгоизмы, ему по душе бытовые конфликты, пусть и с трагическим исходом, однако кровавые военные, государственные противостояния под перо его не идут. Недаром в его произведениях о германской войне почти нет боев, схваток – им он предпочитает нравственное, духовное противоборство, чурается патриотического экстаза, душевного надрыва, кровавых картин, смертей даже врагов, – война для него – нежелательная неизбежность, чего уж тут надрываться.

Деловито, трудолюбиво, настойчиво служит он пером не великой войне, а скромному, рядовому российскому человеку на ней. Кавказский фронт, Юго-Западный. Вот уж когда истый гуманизм, интернационализм раскрылись в Крюкове-очеркисте, беллетристе, – возьмем для примера прелестный рассказ «Четверо» (1915).

По фронтовой дороге идет в тыл раненый солдат Семен Уласенков, горит рана, ковылять далеко. В ноге осталась пуля, ее не вытащить. Фельдшер сказал, потому что «раскудрявилась», в лазарет к врачам надо. «Шоссе было прижато к отвесной каменной стене, рябой, морщинистой, как выростковая юфть… отвесные горы, скалы и каменные глыбы, разорванные темными щелями. Ничего хорошего, жуть одна». Для Семена только что отгрохотавший бой – не «жуть»: ему одному сиро, неуютно. Непривычно и автору на войне. Он в полстраницы покончит с описанием кровавой схватки, с войной, ему много интереснее то, что вокруг. И вот уже вчерашний плотник нагоняет вчерашнего приказчика, солдата помороженного и хворого – Арона Переса, из инородцев. Идут уже вместе, по-доброму беседуют. Где-то у Ардагана стреляют пушки. «В тихих сумерках, среди векового мудрого молчания гор, – скажет писатель, – эти далекие звуки людской вражды кровавой казались такими непостижимо ненужными, невероятными, нарушающими торжественную немую красоту и величавую гармонию мира божьего…» Но у войны не гармония, о которой печалится автор, – тут кровь, и вражда, и зверство. На дороге арба, убитый отец, мать уведена, и армянский мальчонка жалобно воет от ужаса и отчаяния. Но и этого мало Крюкову – компания была бы неполна без турецкого солдата, голодного и жалкого, отбившегося от части. И Федор Дмитриевич «выделит» этим четверым одну ложку – и станут есть ею по подсказке Семена из котелка русскую кашу с салом по очереди…

Так видится писателю-демократу подлинное братство людей разных, которые и в краевых обстоятельствах призваны людьми оставаться; простая и правдивая история ничем не кончается, жизнь идет, война продолжается; незамысловатый, из очерка выросший сюжет, а сколько лиричности, сердечности, теплоты в этом рассказе. Присмотримся: у автора от русского солдата-богатыря исходит тепло и сердечность, послушайте, как адресуется он к спутнику: «товарищ» [23] Сам Крюков любил слово «товарищ», имевшее хождение в кругу «Русского богатства». , «милый, друг», «брат». «Ты – Арон, а я Семен, два сапога – пара»; а вот как обращается к несчастному мальчонке: «чадушка», «болезный», «родимый», «сыночек»; с пленным турком спокоен, участлив, беззлобен. И во всех вещах у Крюкова человек на войне – страдалец, оторван от главного своего дела – мирного труда, но он и уводится автором от ответа на главный вопрос времени: зачем эта война?… Позиция оборончества как будто уводила Крюкова в никуда. Но так ли это? Не забываем ли мы о позиции гуманизма, столь важной для характеристики личности писателя. Когда-то он обмолвился: таких-то Толкачевых – ухарей, воров, лишенных нравственных тормозов («В родных местах») да на войну – «чудесов бы натворили». Но вот война – и писатель-гуманист на ней видит и отображает людей добрых, ситуации братства, он знает, что за горами грозят смертью пушки, но здесь, на «отвоеванной позиции» (Короленко), четверо справляют у Крюкова праздник мира и братства. Кровь, вражда, национальная ненависть – не для нашего писателя, нет, не для его музы [24] Повторимся: этика Крюкова непредставима без образа вечной труженицы, неистощимой заботницы о своем «чадушке», как и без образа родных мочежинок и голубых неспешных рек. Как часты у Крюкова образы матерей, женщины у него почти сплошь несчастны, маются бедой своих непутевых сыновей, оттого и родина для писателя – «милая и несчастная»: «настоящий сын тихого Дона», считает он, должен быть добр и жалостлив к женщине, к отчему краю. У Крюкова-беллетриста, решительного противника всякого насилия, в том числе революционного, мы не отыщем жестких ритмов «Тихого Дона», – он «мягкий», «округлый», не приемлющий жестокости. Для его поэтики совершенно неприемлем жуткий эпизод распятия казачьим взводом несчастной польки Франи, он никогда не напишет сцену убийства Подтелковым – Чернецова или казни подтелковцев – станичниками, не бросит своего героя рубить молодых матросов, как это сделал Гришка Мелехов, не для него заеденный, обсыпанный отвратительными насекомыми Пантелей Прокофьевич… .