Федор Крюков - Казачьи повести (сборник)

Как беллетрист он начал ее в «Русском богатстве» – автору «Казачки» было 26 лет. Чем очаровывает рассказ? Конечно, прежде всего обаятельным образом Натальи Нечаевой, «Наташки» по-станичному, смуглой южной горькой красавицы, сдержанно-страстной, сильной и вместе беззащитной юной женщины, настоящей казачки, по которой жизнь прошлась так безжалостно, вместо счастья подсунула одни страдания.

Простенькая вроде история, и далек Крюков от широких обобщений, и вселенским протестом смерть героини не прозвучала, возможно, молодому автору дыхания не хватило, – но сумел он создать рассказом своеобычный реквием по загубленной казачьей мадонне, и таким искренним, – негромким, но сильным, как все у Крюкова, – протестующим аккордом прозвучал он, такое грустно-светлое ответное чувство в читательской душе заставил отозваться. И впредь лучшие произведения Крюкова бередили сердца, очищали души от скверны, звали к нравственной устойчивости, к глубоким и ясным раздумьям над смыслом бытия и желанию устроить его добрым и мудрым образом. То есть вершили то свое, главное, что может желать для себя классическая литература, особенно – русская, изболевшаяся несчетными страданиями и бедами своего народа, радующаяся немногими скупыми радостями его. Будут у писателя произведения не менее талантливые, тоже исконно казачьи и тоже уникально крюковские, – но печальный и светлый рассказ «Казачка» останется живой особой вехой на художническом его пути.

Уже в «Казачке» заложено то неповторимое, своеобразное очарование Донщины, которое будет раскрываться в последующих и позднейших рассказах и повестях Крюкова; совсем «чеховское», а то и «бунинское» умение найти тот впечатляющий образ, который так много скажет о персонаже: «смелая и влекущая» улыбка у Натальи, «легкая щеголеватая походка», «странная усмешка», «сердце непокоренное».

Реалист по самой сути своей, Крюков с первых шагов в литературе выступил как большой мастер психологического и словесного портрета. Его персонажи проступают в своих характеристических чертах чаще всего через передачу каких-то сторон их внешнего облика, связанных с поступками, выразительной местной речью их самих и окружающих, ярко запоминающимися картинами быта и природы. Особенность Крюкова-художника в этом слитном, синтетическом раскрытии социальной, нравственной, духовной сущности его героев.

Вот Кондрат Чекушев, самый несимпатичный, но и самый колоритный, самый значительный персонаж из чудесного рассказа «На речке лазоревой» (1911). Сколько лютой силы и сколько мелкой ничтожности в нем, он умеет пресмыкаться, научен подавлять, втаптывать в грязь, ломать. Настоящий сын своего времени – эпоха все «негодяйское» свое отдала ему. Чекушев у Крюкова дюжий, широкоплечий, в фуражке не казачьего образца (с алым околышем), а в синей, похожей на жандармскую. Рубаха на казаке разорвана, штаны в неимоверных заплатах, ноги украсили «желтые туфли – очевидная претензия на моду». У него «квадратное костлявое лицо… с грушевидным носом и клочками бороды», он излучает «гипноз умелой наглости и самоуверенности», сковывающий чужую волю. Его речь точно воспроизведена автором – она выдает человека, потершегося возле начальства, вкусившего власть, – наглого и с претензиями на «культурность». Критики, столкнувшиеся в лице Крюкова с художником малоизвестной российскому читателю Донской стороны, единодушно отмечали: очень трудна в передаче своеобычность местного говора, – и писатель это делает мастерски… Вот как у него изъясняется Чекушев. «Взялся кучером, то и правь форменно, – выговаривает он мальчонке, – чтобы видно было, что ты есть кучер с мозгами… Дилижан должен идти у тебя, как на лесорах»; и все-то он в бытность полицейским едал: «Коклеты, минигреты, биштеки», «по-нашему – жидкая каша, по-ихнему – суп».

Этот «внешний» портрет героя для Крюкова – только этап в создании психологического портрета, невозможного без показа того же Чекушева через отношение к нему окружающих. Бывший полицейский последовательно высвечивается в социальном отношении, бытовом, семейном, но главное – в нравственном. Недаром последний, высший суд произнес над ним не одностаничник, и не восставший на него сын, и не лишенная им человеческого подобия жена – он сам, и это всего важнее для никогда не торопящегося конечным осуждением писателя-гуманиста, ученика короленковской школы. Характеристику автора всегда дополнят симпатичные ему персонажи: «Кондрат? Человек городской, продиктованный… ндравный… Начальник строгий, а подчиненных мало – баба да малый мальчонка… над ними и мудрует… Как придет, сейчас ее на коленки: „Проси прощения, стерва!“ Кланяется она, кланяется ему в ноги, а за что – неизвестно!.. Калекой совсем сделал… Ногой топнет: „Смир-рно!.. Играй песни, стерва!“ Стоит она на коленях, играет…» [14] На Дону говорят: песню не поет, а играет. .

Конечно, настрой задает автор: «Я представил себе эти кулаки, – широкие руки Чекушева с крючковатыми пальцами, как бы застывшими в полусогнутом положении, выработанном привычкою хватать и тащить… я перенесся медленно в положение тех российских обывателей, над которыми стоял он несколько лет водворителем порядка, – и не позавидовал им…» [15] Как здесь ясно проступают знаменитые мотивы того же любимого Крюковым Глеба Успенского, автора «Будки» с Мымрецовым в ней и его зловещим лозунгом «тащить и не пущать». . Для нас бесценно заключительное признание автора, всегда далекого от «конечного» приговора. «Лицо, правда, тупое, квадратное, но как будто не очень зверское, скорее простодушное с своим грушевидным носом и старательно преданными глазами оберегателя порядка. Поглядел и подумал: это скорей рядовой исполнитель „долга“, чем вдохновенный артист успокоительной деятельности… выбьет зубы, сломает ребра, вывернет руки, но все согласно указанию, самостоятельность же и инициативу едва ли сумеет призвать». И все-таки писатель не спешит осудить такого – он предоставляет самой жизни это сделать. Так оно в лучших его произведениях и происходит.

Одна из ярких повестей – «Неопалимая купина» – самое, быть может, тревожное произведение писателя. Здесь у Крюкова, обычно склонного к незамысловатому сюжету, сюжет «играет»: в ярко расцвеченном эпилоге учитель Мамалыга – погромщик, душитель живой мысли, объект единодушной ненависти городской учащейся молодежи, – совершенно уничтожается, раздавливается в злой для него, нелепейшей ситуации, когда господин наставник оказывается схвачен как красный крамольник чинами полиции, до того почтительной и уважительной к нему как к «союзнику». Как и в «Речке лазоревой», на первый план выдвигается образ исполнителя долга, но уже пострашнее – самостоятельного инициативного идеолога консерватизма, застоя, который для воплощения своих злых планов не пожалеет никого и ничего.