Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

– Ну что ж, это выход.

– Я тоже так подумал, монсеньер.

– Так вот, господин Ванель: вы тотчас отправитесь к господину Гурвилю или господину Пелиссону; знаете ли вы еще какого-нибудь друга господина Фуке?

– Я хорошо знаю господина де Лафонтена.

– Лафонтена-стихотворца?

– Да, он писал стихи, посвященные моей жене, когда мы еще были в хороших отношениях с господином Фуке.

– Обратитесь к нему, чтоб получить свидание с господином суперинтендантом.

– С удовольствием. Но как быть с деньгами?

– В назначенный день и час у вас будут деньги, не беспокойтесь.

– Монсеньер, какая щедрость! Вы затмеваете короля. Вы превосходите господина Фуке!

– Одну минуту… не злоупотребляйте словами. Я вам не дарю миллиона четырехсот тысяч ливров. У меня есть дети.

– О, сударь, вы мне их даете в долг – этого достаточно.

– Да, я их вам даю в долг.

– Требуйте от меня любые проценты, любые гарантии, монсеньер, я готов, и даже когда ваши требования будут удовлетворены, я повторю, что вы превосходите королей и господина Фуке в щедрости. Ваши условия?

– Вы будете отдавать мне долг в течение восьми лет.

– О, прекрасно!

– Вы закладываете самую должность.

– Превосходно. Это все?

– Подождите. Я оставляю за собой право перекупить у вас должность за цену на сто пятьдесят тысяч ливров больше, чем та, которую вы заплатите, если вы не будете в исполнении этой должности следовать интересам короля и моим предначертаниям.

– А-а! – произнес слегка взволнованный Ванель.

– Разве в моих условиях есть что-нибудь, что вам не нравится, господин Ванель? – спросил холодно Кольбер.

– Нет, нет, – живо ответил Ванель.

– В таком случае мы подпишем договор, когда вы захотите. Бегите теперь к друзьям господина Фуке.

– Лечу…

– И добейтесь свидания с суперинтендантом.

– Хорошо, монсеньер.

– Будьте уступчивы.

– Да.

– И как только сговоритесь…

– Я потороплюсь заставить его подписать соглашение.

– Ни за что этого не делайте!.. Ни в коем случае не заикайтесь о подписи, говоря с господином Фуке, ни даже о честном слове, слышите? Вы все погубите!

– Как же быть, монсеньер? Это слишком трудно…

– Постарайтесь только, чтоб господин Фуке согласился… Идите!

Вдовствующая королева была в своей комнате во дворце с госпожой де Мотвиль и сеньорой Моленой. Король, которого ждали до вечера, так и не пришел. Королева в нетерпении несколько раз посылала узнавать, не возвратился ли он. В любую минуту могла разразиться гроза. Придворные кавалеры и дамы избегали встречаться в приемных и коридорах, чтобы не говорить на опасные темы.

Принц, брат короля, утром отправился с королем на охоту. Принцесса сидела у себя, дуясь на всех. Вдовствующая королева, прочитав молитвы по-латыни, говорила о хозяйстве со своими двумя подругами на чистом кастильском наречии. Госпожа де Мотвиль, прекрасно понимавшая этот язык, отвечала по-французски.

Когда три женщины исчерпали все формулы скрытности и вежливости, чтобы дойти до утверждения, что поведение короля убивает королеву, вдовствующую королеву и всю его родню; когда в изысканных выражениях призвали все проклятия на голову мадемуазель де Лавальер, вдовствующая королева закончила эти жалобы и укоры словами, вполне соответствовавшими ее мыслям и характеру.

– Ах, дети, дети! – сказала она по-испански.

Глубокие слова в устах матери; слова ужасные в устах королевы, скрывавшей удивительные тайны в глубине своей опечаленной души.

– Да, – отвечала Молена, – дети, для которых мать жертвует всем.

– Которым, – продолжала королева, – мать пожертвовала все, что могла…

Она не докончила фразы. Когда она взглянула на портрет бледного Людовика XIII, ей показалось, что снова в тусклых глазах ее супруга появляется сердитый блеск и гнев раздувает его тонкие ноздри. Портрет оживал. Он не говорил, а грозил. Глубокое молчание последовало за словами королевы. Молена начала рыться в большой корзинке с лентами и кружевами. Госпожа де Мотвиль, удивленная молнией взаимного понимания, которая одновременно сверкнула в глазах королевы и ее наперсницы, опустила скромно глаза и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала только многозначительное «гм», которое пробормотала испанская дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она поймала также вздох, вырвавшийся из груди королевы. Тотчас она подняла голову и спросила:

– Вы страдаете, ваше величество?

– Нет, Мотвиль. Почему ты спрашиваешь?

– Ваше величество застонали.

– Ты, пожалуй, права, да, мне немного нездоровится.

– Господин Вало здесь поблизости, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.

– Серьезная болезнь! Но господин Вало напрасно ходит к принцессе, совсем другой врач вылечил бы ее…

Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно подняла глаза на королеву.

– Другой врач? – спросила она. – Кто же?

– Труд, Мотвиль, труд… Ах, если уж кто болен, так это моя бедная дочь.

– Вы также, ваше величество.

– Сегодня я себя чувствую лучше.

– Не доверяйтесь самочувствию, ваше величество.

И, как бы в подтверждение слов госпожи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце, она побледнела и откинулась на спинку кресла, чувствуя накатывающую дурноту.

– Мои капли! – вскричала она.

– Сейчас, сейчас! – отозвалась по-испански Молена и не торопясь подошла к шкафчику из золотистой черепахи, вынула из него хрустальный флакон и, открыв, подала королеве.

Королева несколько раз сильно вдохнула и прошептала:

– Вот так меня и убьет Господь. Да будет его святая воля!

– Не умирают от боли, – возразила Молена, ставя флакон в шкаф.

– Вашему величеству лучше теперь? – спросила госпожа де Мотвиль.

– Да, лучше.

И королева приложила палец к губам, чтоб ее любимица не проговорилась о только что виденном.

– Странно, – сказала после некоторого молчания госпожа де Мотвиль.

– Что странно? – спросила королева.

– Ваше величество помнит тот день, когда впервые появилась эта боль?

– Я помню только, что это был грустный день, Мотвиль.

– Этот день не всегда был грустным для вашего величества.

– Почему?

– Потому, что двадцать три года тому назад в этот же час родился ныне царствующий король, прославленный сын вашего величества.

Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье.

Было ли то воспоминание, или размышление, или новая боль?

Молена кинула на госпожу де Мотвиль почти свирепый взгляд, так он был похож на упрек. И достойная женщина для успокоения совести собралась было расспросить ее, когда вдруг Анна Австрийская, поднявшись, сказала: