Шарль де Костер - Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

Гёзы были во Флиссингене, где Неле вдруг заболела горячкой. Вынужденная покинуть корабль, она лежала у реформата Питерса на Турвен-Кэ.

Уленшпигель, очень удручённый, всё-таки был доволен, думая о том, что в постели, где она, конечно, выздоровеет, испанские пули не тронут её. И он постоянно сидел подле неё вместе с Ламме, ухаживая за ней хорошо и любя её ещё больше. И они болтали.

– Друг и товарищ, – сказал однажды Уленшпигель, – знаешь новость?

– Нет, сын мой, – ответил Ламме.

– Видел ты корабль, который недавно присоединился к нашему флоту, и знаешь, кто там каждый день играет на лютне?

– Вследствие недавних холодов я точно оглох на оба уха, – ответил Ламме. – Почему ты смеёшься, сын мой?

Но Уленшпигель продолжал:

– Однажды я слышал оттуда фламандскую песенку, и голосок показался мне таким нежным.

– Увы! – сказал Ламме. – Она тоже пела и играла на лютне.

– А знаешь другую новость? – продолжал Уленшпигель.

– Ничего не знаю, сын мой, – отвечал Ламме.

– Мы получили приказ подняться с нашими кораблями по Шельде до Антверпена и там захватить или сжечь неприятельские суда, а людям не давать пощады. Что ты думаешь об этом, толстячок?

– Увы, – сказал Ламме, – неужто никогда в этой злосчастной стране мы не услышим ничего, кроме разговоров о сожжениях, повешениях, утоплениях и прочих искоренениях рода человеческого! Когда, наконец, придёт вожделенный мир, чтобы можно было без помехи жарить куропаток, тушить цыплят и слушать пение колбасы среди яиц в печи. По мне, кровяная лучше: белая слишком жирна.

– Это сладостное время вернётся, – ответил Уленшпигель, – когда на яблонях, сливах и вишнях Фландрии будет вместо яблок, слив и вишен на каждой ветке висеть по испанцу.

– Ах, – говорил Ламме, – найти бы уж мне мою жену, мою дорогую жену, мою дорогую, милую, любимую, прелестную, кроткую, верную жену. Ибо знай, сын мой, рогат я не был и вовеки не буду; для этого она была слишком неприступна и спокойна в повадке; она избегала общества других мужчин; если она любила наряды, то это ведь женское естество. Я был её поваром, стряпухой, судомойкой, говорю это прямо, с радостью был бы и дальше тем же. Но я был также её супругом и повелителем.

– Оставим эти разговоры, – сказал Уленшпигель, – слышишь, адмирал кричит: «Поднять якоря!» – и капитаны кричат за ним то же. Надо сниматься.

– Почему ты уходишь так скоро? – сказала Неле Уленшпигелю.

– Идём на корабль, – ответил он.

– Без меня? – сказала она.

– Да, – ответил Уленшпигель.

– А ты не думаешь, что теперь я буду очень беспокоиться о тебе?

– Милая, – сказал Уленшпигель, – у меня шкура железная.

– Ты смеёшься надо мной, – ответила она, – я вижу на тебе твой камзол, он суконный, а не железный: под ним твоё тело, состоящее из костей, мяса, как и моё. Если тебя ранят, кто будет ходить за тобой? Нет, ты умрёшь один среди бойцов! Я иду с тобой.

– О, – сказал он, – если копья, пули, мечи, топоры, молотки, пощадив меня, обрушатся на твоё нежное тело, что буду делать я, негодный, в этом мире без тебя?

– Я хочу быть с тобой, ничего нет опасного, – говорила Неле. – Я спрячусь за деревянным прикрытием, где сидят стрелки.

– Если ты идёшь, я остаюсь. И твоего любезного Уленшпигеля назовут трусом и предателем: лучше послушай мою песенку:

И, напевая, он убежал, не забыв, однако, поцеловать трепещущие губы и милые глазки Неле, которая дрожала от лихорадки, смеялась, плакала, – всё вместе.

Гёзы в Антверпене; они захватили все суда Альбы вплоть до стоявших в порту. Войдя в город среди бела дня, они освобождают пленных и берут других, чтобы получить за них выкуп. Они хватают горожан и без разговоров, под страхом смертной казни, принуждают некоторых следовать за ними.

– Сын адмирала задержан у каноника, – сказал Уленшпигель Ламме, – надо освободить его.

Войдя в дом каноника, они нашли здесь этого сына, разыскиваемого ими, в обществе толстопузого монаха, который яростно увещевал его, стараясь возвратить в лоно матери нашей, святой римско-католической церкви. Но молодой человек никак не хотел и ушёл вместе с Уленшпигелем. Тем временем Ламме, схватив монаха за капюшон, гнал его перед собой по улицам Антверпена, приговаривая:

– Сто флоринов – вот цена за твой выкуп. Подбирай ноги и марш вперёд. Живей, живей! Что у тебя, свинец, что ли, в сандалиях. Вперёд, кусок сала, мешок жратвы, суповое брюхо, пошевеливайся.

– Я ведь иду, господин гёз, я иду, но, с разрешения вашего почтенного аркебуза, позвольте сказать: вы такой же толстый, грузный, пузатый человек, как и я.

– Что? – закричал Ламме, толкая его. – Как ты смеешь, гнусная монашеская образина, сравнивать твой тунеядский, лентяйский, бесполезный монастырский жир с жиром фламандца, честно накопленным в трудах, испытаниях и сражениях. Беги, или я тебя пришпорю носком, как собаку.

Но монах не мог бежать и задыхался, да и Ламме тоже. И так они добрались до корабля.

Взяв Раммекенс, Гертруйденбург, Алькмаар, гёзы возвратились во Флиссинген. Выздоровевшая Неле ожидала Уленшпигеля в порту.

– Тиль, – говорила она, увидев его, – Тиль, дорогой мой, ты не ранен?

В ответ Уленшпигель запел:

– Ох, – стонал Ламме, волоча ногу, – пули, гранаты, пушечные ядра дождём сыплются вокруг него, а он чувствует только ветер. Ты, видно, дух, Уленшпигель; и ты, Неле, тоже, ибо, как на вас посмотришь, вы всегда такие юные и лёгкие.

– Почему ты волочишь ногу? – спросила Неле.

– А потому, что я не дух и никогда не буду духом, – вот и получил топором в бедро… ах, какие белые и полные бёдра были у моей жены! Смотри, кровь льётся. Ох, горе! Почему некому здесь ухаживать за мной?

– На что тебе жена, изменившая обету? – сказала, рассердившись, Неле.

– Не говори дурно о ней, – сказал Ламме.

– На, вот тебе бальзам, – сказала Неле, – я берегла его для Уленшпигеля: приложи к ране.

Перевязав свою рану, Ламме повеселел, так как от бальзама исчезла мучительная боль; и они поднялись втроём на корабль.

– Кто это такой? – спросила Неле, увидев монаха, ходившего по палубе со связанными руками. – Я его где-то видела и как будто узнаю.

– Его цена – сто флоринов выкупа, – ответил Ламме.