Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

– Ну, теперь хорошо! В любой день сделают меня полковником, а когда им выдам покойного отца, стану генералом. Чем мне это навредит? Кто скажет, что я предатель? Гм? Прикажу сразу его расстрелять! Никто иначе не заработает себе деньги и ранги. Я продал сына, пропил дочку, жену черти забрали, и…

Последние слова он пропел охрипшим голосом, подбоченился, повернулся на одной ноге, начал, будто бы танцевать, но качался и падал.

– Что мне там! – восклицал он. – Всё глупость, а водка грунт! А что люди посочиняли ту якобы добродетель, эти разные деликатные баламутства, чтобы глупцов держать на верёвке… не стоят стакана воды! Тьфу! Фигня!

Через мгновение же он добавил:

– Где экипаж пана генерала Преслера? Где его люди? Прикажу вознице дать сто прутьев, когда его отыщу, или вышлю его в Сибирь! Знайте, трутни этакие, Преслера… Сибирь…

Повторив это слово, он осмотрелся и встряхнулся.

– Кто тут смеет болтать о Сибири? Кто мне тут упомянул Сибирь? В Сибире золото копят и в соболях ходят, там теплей, чем в этой глупой Италии… Неправда! Ложь, что болтали о Сибири от ненависти к Н. Пану и дружественным москалям…

Говоря это всё тише, голосом, прерываемым иканием, он остановился у берега Вислы и начал всматриваться в бегущую воду, его лицо нахмурилось, и, хотя губы кривились в улыбке, глаза плакали. Он сел, чувствуя себя уставшим, на деревянную мостовую.

– Что теперь делать? – пробормотал он себе. – Я мог бы жить, и порядочно жить. Ха! Но, быть может, не стоит, мне как-то даже не хочется! Жены нет, я мог бы ещё жеиться на какой-нибудь жирной и богатой москвичке, но что, если другая будет таким же дьяволом, как первая? Нет, это глупое дело… жилось, жилось, порвалась… и вся жизнь… Тьфу! Собаке на обувь!

Он снова посмотрел на воду.

– Горит во мне жажда, выпил бы Вислу, – сказал, – но эти злодеи сразу мне процесс выдвинут, патриоты, что им их реку сконфисковал в животе… нельзя… готовы повесить за это…

Он снова усмехнулся.

– Гм, дорогой Адам, – сказал он, припоминая себе своё имя, – если бы мы утопились?

В эти минуты много обезумевший от собственного феномена, Преслер почувствовал, что как бы раздвоился, Адам отделился от него и упрекал его. Преслер гневался и бранился. Оба противника, замкнутые в одной оболочке, начали жестокий бой. Поручик говорил за одного и другого, спорил с собой и ругался.

В конце концов в его голове помутилось, Адам осмелился ему бросить, что он предал Юлиана и, как Бог в Библии, спросил его:

– Что сделал ты с сыном твоим? Где сын твой?

Преслер пожал плечами, отвечая, что не знает, но повторяющийся вопрос разволновал его вконец, и схватил он сам себя, разрывая одежду, царапая и нанося раны на груди…

Так он метался в сильнейшей злости, решил бросить в Вислу навязчивого Адама, и упал в неё с ним вместе…

Вода в том месте была глубокая, его подхватил водоворот, поглотили волны; только дикий издевательский смех, последний пульс жизни, прозвучал далеко под берегом.

Warsawa 1863

Картинка из прошлого роман

Вечером жаркого июльского дня в Несвижском замке, в кабинете, к спальне его княжеской светлости прилегающем, окна которого были заслонены толстыми и тяжёлыми шторами, на удобном стуле, ногами опираясь на столик, сидел, вздыхая и отирая с лица пот, князь воевода виленский Радзивилл – Пане Коханку. Его усталое лицо выражало великую утомлённость и озабоченность; летний наряд, удобный, домашний, означал, что уже в этот день он не ожидал гостей. Рядом на маленьком столике, покрытом легкой скатертью, большой стакан калтешала, из которого он попивал, вздыхая, до половины уже был опустевшим. У ног князя, удобно растянувшись под столом, сопя и сквозь сон отгоняя мух судорожными движениями, почивал любимый сеттер Непта, на которого князь воевода иногда заботливо смотрел.

Перед князем, в некотором отдалении, стоял, в мундире польского вида, довольно приятный, рыцарской фигуры, не очень уже молодой, но здорово и румяно выглядящий мужчина. Красивым его назвать было нельзя, так как черты лица, довольно обычные, не сильно выраженные, ничем особенно не выделялись, но энергия, уверенность в себе, солдатское высокомерие на нём были чётко написаны. Это был шурин князя, генерал Моравский. Он поглядывал иногда на воеводу, прохаживался по кабинету, словно компания молчащего пана его утомляла, откашливался, напоминая ему о себе, останавливался и поворачивал напрасно к нему взывающий взгляд.

Князь с великой невозмутимостью попивал калтешал, отирал пот, покрывающий его лоб, а на товарища не смотрел. Гораздо чаще его уставшие глаза обращались на лежащего под столом сеттера, откормленное и тучное создание, которому жаркие каникулы, равно как и его пану, должны были надоесть. Вдруг князь воевода тихо, как бы сам с собой, начал бормотать; поднял тяжёлые глаза, поглядывая на военного, и сказал приглушённым голосом, наполовину хриплым:

– Говори что хочешь, бабский это вымысел, пане коханку. Не пристегнул, не залатал. Мы ссорились и кусались; потом заключили мир, хорошо его переплатив; а вы мне приказываете в конце концов любить его и слюнявиться, целуясь! Какого чёрта?

Прохаживающийся по кабинету генерал остановился.

– Но, потому что, светлейший князь, – отпарировал он кисло, – князь-подкоморий Иероним, пан каштелян троцкий, крайчий – всё-таки все они в том согласны, что приближающегося к Несвижу короля следовало бы пригласить и принять почётно. Это велят политика и интерес дома Радзивиллов; когда однажды наст упило примирение, прощение взаимных травм, согласие, мир между христианскими панами, нужно бы это припечатать в глазах света приёмом, достойным имени князей. Причём найдётся и припомнится мощь и сила дома, вырастут Радзивиллы.

– Пхи! Пхи! Асинджей, пане коханку, ты считаешь, я вижу, что люди о нас уже настолько забыли, что нам нужно напомнить о себе? Но, прошу тебя, у меня для этого есть способ иной и более дешёвый. Я велю наказать шляхтича… и заплачу…

Генерал рассмеялся.

– Шляхтича только нужно выбрать лучшего сорта, кармазина! – добавил воевода.

– Шутишь что ли, князь! – сказал Моравский.

– Как живо, пане коханку, – весьма быстроподхватил князь. – Шкура шляхтича может мне стоить, предположим, самое большее тысячу червонных. А приём короля? Хе! Хе! Лишь бы чем не обойдусь. Если я приму его гостем, то по-радзивилловски! Треснет не один золотой бочонок! А сколько вина!..

– Какое же значение это имеет для князя воеводы? Разве Радзивилл этого себе не позволит? – вставил Моравский.

Воевода смочил уста в калтешале, вытер их рукавом и тяжело вздохнул.