Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

– Для меня он загадка, – отозвался Комажевский, – потому что рядом с минутами безумия у него имеются моменты большого разума.

– А мне кажется, что, поглаживая его самолюбие, получить его можно. Ты понимаешь, что я напрашиваться к нему не могу, – сказал король, – он должен меня пригласить, но я был бы рад, если бы так случилось.

После этого короткого разговора с Комажевским король, через пару часов выйдя из кабинета, среди особ, которые ежедневно с утра приходили к нему поклониться и узнать, нет ли приказов для выдачи, увидел каштеляна Платера. Был это один из будущих товарищей путешествия, такой же необходимый, как ксендз Нарушевич. Ни для кого не было секретом, что Платер вёл рабочий дневник своей жизни и деятельности. Учтивый, ловкий, не слишком навязчивый, не дающий себя затереть и закрыть, Платер был одним из наиболее практичных придворных, всегда предвидящий будущее направление ветра и приспосабливающийся к нему. Плыть против течения и нарываться на неприятности он не любил.

С его лица наисветлейший пан вычитал, что у каштеляна было срочно что-то ему сообщить, а так как, что имел чудесные отношения и с посольством, и везде понемногу, король, ловко маневрируя, приблизился к нему.

– Наисветлейший пане, – прошептал Платер, – мы едем из Беловежи к каналу, потом каналом, часть дороги по воде, далее сушей, но всё это путешествие может назваться гидрографическим, а одну вещь вы забыли в ней.

– Какую? – спросил король.

– Всему миру известно, что в Альбе воевода виленский накопал каналы и озёра для основания там флота и возрождения военно-морской силы, – сказал каштелян. – Осматривать Мухавецкий канал и не видеть флота Радзивилла… что скажет на это свет?

Король удивился этой интерполяции, и вместо ответа вставил:

– Ты не видел сегодня генерала Комажевского?

– Ни даже вчера, – ответил Платер.

– Откуда же эта мысль об Альбе и радзивилловском флоте? – сказал король.

– Эта мысль, должен признаться, не моя, – смиренно отозвался каштелян, – я слышал её из уст многих друзей князя воеводы.

Говоря это, он внимательно смотрел в глаза наисветлейшему пану, который стоял на вид холодный и рассеянный. Минуту длилось молчание. Платер ждал.

– Ты понимаешь, что я напроситься не могу, – сказал король наконец.

– Естественно, но дадите ли ваше королевское величество пригласить себя? – спросил каштелян.

– У тебя есть поручение незаметно что-то узнать от меня?

– Нет, но я бы рад на всякий случай знать мнение вашего королевского величества.

Король немного подумал.

– С одной стороны, всё, что сближает и объединяет – является хорошим и желательным, – отозвался он, – с другой – это очень тонкая и скользкая экспедиция… где каждый шаг и слово весьма взвешивать нужно и непредвиденное предвидеть, чтобы то, что хотело приблизиться, не сорвалось…

– За этим слуги вашего королевского величества должны следить, – сказал Платер живо.

Подходящие паны не дали говорить дальше, но король объяснялся взглядом с каштеляном.

Совещание Комажевского в кругу самых близких друзей короля и семьи окончилось принятием с большой охотой поданной мысли. Все были за то, чтобы сближение с воеводой и его семьёй скрепилось наикрепчайшим узлом, хотя воспоминание сердечных отношений с Браницким и с удачливым Потоцким, которые обратились потом в упорную ненависть обоих, могли оттолкнуть Понятовского. Но опыт мало кого учит, а тут полностью другой характер человека, казалось, обещал больше. Не нуждался он ни в чём, кроме чуточки славы.

Король, однако, быстрей, чем иные, видящий вещи, боялся, как бы в кругу приятелей воеводы, в его семье не нашлись злобные, чтобы либо его королевское достоинство могли в чём обличить, либо каким намёком его унизить. Он знал, как со своей кровью и родом высоко ставили себя Радзивиллы и чем для них был литовский стольник, ягеллонское происхождение которого Чарторыйские отрицали.

Между тем эта мысль, едва прошептанная, как бы вместе с тем родилась во многих головах, уже занимала друзей и все её нашли счастливой, естественной, а некоторые думали, что пропустить Несвиж было бы оплошностью для княжеского дома. По их мнению, король мог даже без умаления своего достоинства сам пригласить Радзивилла. Станислав Август, госпожа Краковская, примас – все желали этих визитов, но один король только боялся, чтобы среди неизбежной лести и заискиваний не скрывалось какое жало. Так легко было одним словом разбудить неприятные воспоминания!

Через пару дней затем говорили уже громко о том, что король несомненно захочет Радзивилла посетить, что князь несомненно не замедлит его пригласить; и что было бы желательным, чтобы таким образом королевский лагерь на Литве застраховался от неприятелей, каких падение Тизенхауса ему приумножило. С обеих сторон начались переговоры для этой цели.

У князя воеводы виленского, сказать правду, слуги были переписаны в определённой численности, но панская фантазия беспрестанно её изменяла. Мало кто увольнялся, пребывало же в течение года очень много. Уходили только те, которым доставалось наследство и милостивый хлеб по возрасту, залог или собственность; тотчас же появлялись кандидаты на их место и занимали многие синекуры, умножая число нахлебников, и так значительное. Рассчитывали на дворовых и придворных, и таких, которые едва пару раз в году прибывали в Несвиж за назначенной наградой и для напоминания о себе его светлости князю. Большую часть своих слуг князь не знал вообще. Кроме них, случалось, что от семьи и друзей приезжали посланцы с письмами, которым приказали ждать ответа, забывали о них, те тоже не надоедали с отправкой, и иногда по году сидели в Несвиже, кушая, попивая, выезжая на охоты, коня перекармливая и служку.

Население несвижского двора было огромным, дисциплина довольно нестрогая, много свободы, панский достаток и вообще всем жилось хорошо. Прижималась сюда также далёкая бедная шляхта, рекомендованная приятелями князя, а кто умел понравиться и попасть на глаза, тот мог быстро гарантировать себе будущее.

Князь, хоть имел хорошую память, из самых мелких своих придворных и каморников многих знал только с лица.

В менее деятельных, но много лет уже состоящих на службе князя, числился в то время пан Северин Шерейко. Кто его князю рекомендовал, никто не помнил. У него был разборчивый и красивый почерк, был знаком с латынью и на первых порах взяли его в канцелярию для каллиграфирования писем, которые из неё выходили. Неведомо, каким образом потом Шерейко освободился от сиденья за столом и грызения пера, которому часто нечем было заняться, взял обязанности библиотекаря, хотя в это время книжками никто не занимался. Их было достаточно в замке разбросанных в разных углах; одна большая комната звалась библиотекой, но в неё никто никогда не заглядывал. На полках находились преимущественно такие книги, авторы которых посвящали и приносили их князьям. С давних лет остались от княгинь французские, от Сиротки, от ксендза Альбрехта религиозные латинские, с ещё более древних времён Библии и теологические труды, изданные за их счёт. Всё это было присыпано пылью, а, если кому нравилось, случайно зайдя, брал что-нибудь под мышку, никто не препятствовал.