Елена Вельтман - Им привиделся сон

Целые рои догадок, как стаи зловещих птиц, носились в тумане её мыслей. Иногда случайно налетали на истину и, снова рассеянные, терялись в заблуждениях.

Бедная женщина, которая боялась призраков, и болезненным недоверием накликала беду, теперь при очевидном доказательстве отказывается верить тому, что осязают её чувства. Она останавливается на предположении, что это последнее замирающее эхо одной из непогашенных еще связей графа и вопль прозревшей ревности – и она не ошибается, быть-может…. Но почему не слышит чуткое ухо женского сердца, что в этом отголоске звучит давняя, закоренелая привычка не сосредоточивать любви в одном, нескончаемом, грандиозном аккорде, а дробить ее на прерываемые, несвязные, всюду разбросанные звуки? Бедняжке необходимо это убеждение, чтобы защитить сердце от готовых в него хлынуть всех ядов жизни.

Было что-то горько-смешное в эту минуту в её положении. После минувшей, торжественной, сцены, это недоумение имело в себе что-то насмешливое. Сердце бедной Марианны застрадало оскорблением самолюбия.

В театре давали одну из любимых опер публики. Ложи цвели тремя ярусами великолепных гирлянд. Кресла не могли вместить всех дилеттантов музыкального города. Партер, как муравейник, кипел черными ермолками меркантильных детей Израиля. После долгого торгового дня, и они сползлись из грязных переулков своих на сладкие звуки доброго, старого Беллини.

Бессмертное его создание, так вдохновенно, с начала до конца выполненное, разливало очаровательные звуки, которые вторгались по степени восприимчивости в сердца слушателей. Единодушные bravo и рукоплескания, от которых стены здания готовы были рушиться, несколько раз вызывали певцов, и, сливаясь страшным гамом, казнили разнеженный слух за непродолжительное наслаждение.

В один из тех периодов, когда общий восторг немного отдыхает и начинаются по ложам визиты и болтовни, несколько лорнетов, как-будто одним движением, обратились на молодую женщину, одиноко сидевшую с толстым мужем.

– Как она сегодня бледна, говорила, наводя на нее костяной бинокль, пожилая дама в пунсовом берете.

– Бледна, потому что нельзя же надеть на красные шеки эту греческую прическу с зеленой диадимой, отвечала сидевшая с нею приятельница. Посмотрите, как интересно ваше божество, продолжала она, обращаясь к входящему в её ложу мужчине.

– Она нездорова, отвечал он: бедняжка простудилась в вечер того праздника, которым были мы обязаны вашему замысловатому пари.

– Говорят, она оступилась, выходя из шлюпки, чтобы доставить одному из вас удовольствие быть её спасителем.

– Не думаю, чтобы для того. Она давно должна быть уверена, что мы готовы за все в огонь и в воду.

– Всё же не худо испытать такую готовность.

– Женский каприз, без-сомнения, вещь, до сих пор не решенная; но стоило ли для такого испытания мочить хорошенькие ножки и подвергаться лихорадке.

– Сделайте одолжение, сознайтесь, что вы все преглупо влюблены в нее и составляете вокруг вся пресмешную дружелюбную секту.

– His great admirers club. Каюсь, принадлежу к нему. Но почему, позвольте спросить, члены этого клуба кажутся вам так смешны и глупы?

– Потому что она, гордая молодая кокетка, вскружила все ваши головы и никого не любит.

– А простили ли бы вы ей прихоть любить кого-нибудь?

– Я вам говорю, что никого, никогда любить она не в-состоянии. Она со всеми кокетничает, всех морочит и ничего не чувствует.

– Уж если жаловаться на нечувствительность женщины, то по всему это право принадлежит вам. Мы страдаем от её жестокости – и, признаюсь, никогда меня так не удивляло, как это бескорыстное ходатайство по чужому делу.

– Такая женщина, как она, не любит ни отца, ни матери, ни детей, ни сестер, ни братьев, сказала решительным тоном подписанной и скрепленной сентенции княгиня.

– Есть приговоры, после которых не может уже последовать никакой апелляции, сказал с комическою важностью заступник. Кланяюсь вам, княгиня, и уступаю место новому поколению, прибавил он выходя и впуская в ложу трех студентов, неизменных спутников сиятельной планеты.

Иврин вышел успокоенный. Преданный сердечною дружбою молодой женщине, он один знал истину, и рад был нелепой клевете, выпряденной в безтолковой голове, имевшей некоторый авторитет сплетницы. В этом случае зло лечилось злом – клевета покрывала страшную правду. Он пошел в ложу Марианны, где видел уже Ройнова, Ляликова и оживленных разговором двух приятельниц. Инстинктивно чувствовал он, что бедняжке нужна была в этот вечер дружественная помощь.

Обе дамы звучным журчаньем милой французской болтовни, подобной катящемуся по камешкам ручейку, оглушили бедную женщину допросами подробностей случившегося с ней происшествия, о котором ни от кого не могли добиться никаких сведений; смутили ее неожиданными замечаниями, обременяли участием и растерзали состраданием.

Нужны были, для спасения её, вся супружеская беспечность мужа, такт и самообладание влюбленных, умная преданность друга и драгоценное самолюбие Ляликова, который не мог долго сносить разговора, не касавшегося его милой особы.

Ему понадобилось высказать какое-то еще не обнародованное открытие, обратить на себя негодование хозяина и насмешливое бичевание Иврина, которого меткие удары возбудили ребяческий хохот молодых женщин и увлекли их в соблазнительный грех посмеяться над тем, что бы могло быть в самом деле смешно, когда бы не было так грустно.

Блестящий morceau d'ensemble, религиозно выслушиваемый публикой, разогнал говоривших по своим местам. Один Анатолий остался, против приличия, в ложе. Он отдал бы в эту минуту полжизни, чтобы сказать несколько слов любимой женщине. Он видел ее после рокового вечера в первый раз и впродолжении этого времени любовь его дошла до исступленной страсти.

Но Марианна, казалось, вся сосредоточилась в музыке. Она держала свой лорнет прикованным к сцене, и напрасно молодой человек ловил скользившие взгляды, в которых прочесть ничего было невозможно. Под этою равнодушною оболочкою она притаила свое взволнованное сердце и как из-под одноцветного, герметически закрытого домино, наблюдала она за поступками друга.

Молодой человек просидел против нее до окончания акта, в глупом положении, которого даже не заметил, и вышел, возмущенный до глубины недоумением.

Какое-то невольное негодование закралось в душу его. Тысячи сомнений и предположений стеснились в голове его и приводили его в отчаяние. Невозможно было подозревать в этой женщине легкомысленной известности. Каприз – это болезнь балованного ребенка, также не вмещалась в её прекрасную душу…. а как могло ему прийти на мысль, что попечительное желание его отвлечь от милой головы ревнивое внимание женщины, влюбленным инстинктом почуявшей опасность, соберет над собственной его головою эту повисшую, готовую разразиться грозу.