Генри Джеймс - Бостонцы

Бэзил Рэнсом мог бы приветствовать её последнее заявление с уважением, которого оно заслуживало, мог бы оценить по достоинству благородные устремления своей родственницы. Но его поразила странная и внезапная резкость тона в отношениях, которые пару часов назад были такими дружественными, и у него снова вырвался неудержимый смешок. Это заставило его спутницу почувствовать, насколько она была серьёзна в своём высказывании.

– Не знаю, почему меня должно волновать ваше мнение, – сказала она.

– Не волнует – и ладно. Какое это имеет значение? Моё мнение абсолютно не важно.

Он мог сказать так, но это не было правдой. Она чувствовала, что у неё были причины считаться с его мнением. Она впустила его в свою жизнь и должна была за это расплачиваться. Но ей захотелось сразу узнать самое главное.

– Вы противник нашей эмансипации? – спросила она, обратив к нему лицо, абсолютно белое в свете мелькнувшего уличного фонаря.

– Вы имеете в виду избирательное право, свободу слова и подобные вещи? – спросил он, но увидев, насколько важен для неё его ответ, решил попридержать лошадей. – Я скажу вам после того как услышу миссис Фарриндер.

Они приехали по адресу, который мисс Ченселлор назвала вознице, и экипаж остановился, слегка накренившись. Бэзил Рэнсом вышел. Он стоял напротив двери, протянув руку, чтобы помочь даме выйти. Но она колебалась и продолжала сидеть с непроницаемым лицом.

– Вы ненавидите эмансипацию! – тихо воскликнула она.

– Мисс Бёрдси переубедит меня, – с чувством произнес Рэнсом, так как ему стало очень любопытно, и он боялся, что теперь мисс Ченселлор не позволит ему войти в этот дом. Она вышла из кареты без его помощи, и он пошел за ней к высоким ступеням резиденции мисс Бёрдси. Его разбирало любопытство, и едва ли не больше всего на свете ему хотелось узнать, зачем же эта обидчивая старая дева написала ему.

Олив предупредила его, что они прибудут раньше времени, поскольку ей хотелось встретиться с мисс Бёрдси наедине до того как все соберутся. Это была единственная возможность с ней поговорить, иначе женщина могла просто затеряться среди всеобщего внимания, как это обычно с ней случалось.

Мисс Бёрдси встретила их в холле особняка с выпуклым фасадом и стеклянным витражом над дверью, на котором крупными позолоченными цифрами был написан номер «756», а в одном из окон цокольного этажа висела оловянная табличка с именем доктора Мэри Дж. Пренс. Сам особняк казался немного потёртым, но современным, и имел налёт какой-то искусственной состаренности, подобно некоторым безделушкам в витринах магазинов со скидкой. Холл был довольно узким, и значительную его часть занимала развесистая вешалка, на которой уже нашли пристанище несколько шалей и пальто, остальным же пространством мисс Бёрдси могла воспользоваться для манёвра. Она протиснулась навстречу посетителям и, наконец, развернулась, чтобы открыть дверь и впустить их внутрь. Это была маленькая пожилая леди с очень большой головой. Рэнсом обратил внимание на её широкий, ясный выпуклый лоб и усталый добрый взгляд. Она была в крошечной шляпке, которая всё время норовила сползти с головы, пока она говорила, и которую она безуспешно пыталась уложить на место. У неё было грустное бледное лицо, лишённое красок и словно выцветшее под воздействием какого-то медленного растворителя. Долгие годы благотворительной деятельности не добавили ничего к её внешности, но они словно затушевали черты её лица, лишив их выразительности. Волны сочувствия и энтузиазма, в конце концов, изменили их, как волны времени изменяют поверхность старых мраморных статуй, постепенно стирая мелкие детали и лишая их чёткости.

На её большом лице показалась едва заметная тусклая улыбка. Это было больше похоже на эскиз улыбки, маленький взнос в счёт большого долга, который она обязалась оплатить; уголками губ она как будто говорила, что была бы рада улыбнуться по-настоящему, но у неё нет на это времени.

Она всегда одевалась одинаково: в чёрную кожаную куртку с глубокими карманами, набитыми различными бумагами, письмами и меморандумами, из-под которой выглядывало короткое шерстяное платье. Простотой своего одеяния мисс Бёрдси давала понять, что она деловая женщина, ничем не стеснённая для деятельности. Само собой разумеется, она принадлежала к «Лиге коротких юбок», поскольку являлась участницей почти любой лиги, отстаивающей какие угодно принципы. Впрочем, это не мешало ей быть непоследовательной и суетливой старушкой, чья благотворительность не знала границ, равно как и её легковерие, и которая после пятидесяти лет гуманитарных миссий разбиралась в людях ещё меньше, чем когда впервые ступила на стезю борьбы против несправедливостей системы.

Бэзил Рэнсом очень мало знал о жизни подобных людей, но она показалась ему квинтэссенцией того социалистического мира, о котором он так много слышал; и все те имена, идеи и истории, которые он знал, всплыли в его памяти и встали за её спиной. Она выглядела так, словно всю жизнь провела на трибунах, в аудиториях и на съездах, и даже её поблекшее лицо носило на себе отпечаток яркого света софитов. Она говорила без остановки надтреснутым голосом, похожим на испорченный дверной звонок. И, когда мисс Ченселлор объяснила ей, что привела мистера Рэнсома, потому что он очень хотел встретиться с миссис Фарриндер, она протянула молодому человеку свою нежную маленькую демократичную ладонь, глядя на него с добротой, но без малейшего намёка на дискриминирующую избирательность по отношению к людям, которым не посчастливилось быть представленными ей при столь благоприятных обстоятельствах. Она поразила его своей бедностью, но это было уже после того как он узнал, что она в своей жизни не владела и пенни. Никто не имел точного представления о том, как именно она жила, поскольку все деньги, которые ей давали, она раздавала неграм или беженцам. Ни одну женщину нельзя было заподозрить в меньшей предвзятости, но именно этих представителей человеческой расы она предпочитала остальным. После окончания гражданской войны значительная часть её деятельности сошла на нет: свои лучшие часы в жизни она провела, будучи уверенной, что помогает рабам с Юга совершить побег. Ради этих приятных волнений, в глубине души она, быть может, желала возвращения рабства. Она испытывала подобные чувства, ведя борьбу за ослабление европейских диктаторских режимов, ибо романтика последних лет её жизни заключалась в том, что она старалась подсластить горькую пилюлю изгнания для сосланных диссидентов. Её беженцы были ей очень дороги, она всё время проводила в попытках собрать денег для какого-нибудь смертельно бледного парнишки или организовать уроки для босоного итальянца. Ходила легенда, что однажды какой-то венгр завладел её привязанностью и исчез после того, как обобрал её до последней нитки. Однако это было сомнительно, поскольку она никогда ничего не имела и не развлекала себя личными симпатиями. Она была влюблена, даже сейчас, но лишь в идеи, и томилась только от сознания чьей-нибудь несвободы. И эти дни были для неё особенно счастливыми, поскольку подкинули ей в качестве развлечения новых иностранцев из Африки.