Мордехай Цанин - Рассказы

Все страхи, какие существуют на свете, — одного общего происхождения, каждый страх вызывает колотун в сердце, ты весь напрягаешься, а потом обмякаешь. Не железнодорожную станцию отправляться искать хотелось мне, а улечься в сугроб и уснуть, уснуть навеки. Ах, зачем, зачем я сбежал от Ядвиги с ее черным эбонитовым крестом на груди? Рядом с ней мне почти ничего не грозило, мне было уютно у нее и спокойно, как младенцу на руках у матери. Рядом с ней я бы выжил среди этих пожарищ и страшных облав. А ведь я все время опасался, что на меня донесут и выдадут немцам. Она, девушка-христианка с косами до полу и крестом на груди, была моим талисманом, амулетом, камеей, но два-три слова на идиш, сорвавшиеся у меня с языка во сне, и моя истерия потом — вот что лишило меня покоя и уверенности в завтрашнем дне. Где в этих снежных пространствах искать эту железнодорожную станцию, не лучше ль вернуться к Ядвиге, пасть к ногам ее и просить прощения? Я бы что-нибудь мог ей соврать, и она бы, конечно, была рада поверить чему угодно и простить меня. Да, хорошо бы, но только вот как проделать весь этот обратный путь, снова пройти через столько опасностей? И что же, опять прятаться несколько дней и ночей в крестьянской избе, у той женщины, посреди снежной пустыни? С ней, конечно, было хорошо, сладко, но своей ненасытной, голодной, алчной любовью она просто-напросто изведет, погубит меня, как оно, несомненно, случилось бы, останься я там еще на какое-то время. Такая смерть — приятней, конечно, чем гибель от пули или под пытками, но итог ведь один: небытие. А что до Ядвиги, моей первой Ядвиги, то и она, притом, что девушка она добрая, сумеет ли она в самом деле простить мне мое предательство? После всего, чего лишилась она, после знойных наших ночей, нашей близости, нежности, почти неземной, неведомой на земле большинству мужчин и женщин, после этих утрат даже самая благородная любовница могла бы ожесточиться. И вот представляю себе: гестапо. И всего только несколько слов: «У меня там еврей засел, скрывается под фальшивой фамилией, называет себя Эдвардом Потоцким, пойдите заберите его, от вознаграждения за выдачу еврея отказываюсь…»

В Лемберге я повстречал двух бывших коллег, учителей, с которыми я когда-то работал в Польше, преподавая в школе историю. Я спросил совета у них, стоит ли мне, безопасности ради, объявить себя здесь, в новой для меня стране, Авраамом Иехошуа Хэшл Кригером или оставаться уж, как есть, Эдвардом Потоцким? Они дружески мне объяснили, что хрен редьки не слаще, что хоть то, хоть другое имя может меня в такие, как здесь сейчас, времена довести до беды, до гибели.

— Здесь мы с вами на Украине, — заметили они мне, а у щирых украинцев с поляками свой давний и совсем еще не закрытый счет. Запорожские казаки вам о чем-нибудь напоминают, пан Потоцкий? Ну а евреи, евреи в этих краях всегда оказывались меж двух огней — между украинцами и поляками, а теперь еще оказались между украинцами и большевиками. Если же мне оставаться Потоцким, то это, помимо прочего, вызовет у многих опасные для меня ассоциации с контрреволюцией. Так что самым разумным было бы сжечь мне свой «тамошний» документ, дабы не сочла меня власть советов фашистским шпионом, засланным для укрепления «пятой колонны»…

Времени на раздумья не оставалось, я спешно решил, что в такой ситуации мне следует стать… украинцем. Мои светлые волосы и мои голубые с зеленоватым отливом глаза, в которых ничего, кажется, от вековечной еврейской тоски не просвечивает, пригодятся, нужно только купить надежный документ. Все мое состояние было — двести долларов, страшно помятых и вытертых; за полста я выправил себе паспорт с настоящей моей фотографией, на имя Богдана Шевчука, уроженца города Тернополя, города, кстати говоря, где когда-то стоял во главе еврейской общины достославный Авраам Иехошуа Хэшл, именем которого я недавно еще назывался в еврейской моей ипостаси?

Среди лембергских, ярко выраженных евреев мне было нетрудно выдавать себя за украинца, православного христианина, хотя ни украинским, ни русским я не владел. Новая моя родословная оказалась, однако, недолговечной: вскоре нацисты напали на Советский Союз, и людей, как сорванные бурей листья, взмело страшным вихрем, а вместе с другими взметнуло и понесло куда-то меня, украинца Богдана Шевчука. Памятуя уроки истории, я панически боялся украинского гнева, мой документ, я понимал это, меня не спасет. Я бежал на восток, удирал всеми способами, пешком, на подводах, на грузовиках, сжигавших в баках бензин до последней капли и потом застревавших где-нибудь на обочине, как мертвецы, на тягачах, которые ехали, казалось, из никуда в никуда и никуда, действительно, не прибывали, я уползал на четвереньках, спасаясь от бомбовозов с крестами на крыльях. В этой неразберихе я потерял украинское свое происхождение — потерял пиджак с моим документом и остался весь гол и наг, еще более наг, чем человек без одежды: я остался без паспорта.

Человек без паспорта.

Может ли человек жить без печени, без легких, без селезенки? Точно так же не может он жить без паспорта. Если бы я всю оставшуюся мне отныне жизнь описывал свои тогдашние странствия, бездомность и одиночество, то все равно мне бы времени не хватило. Но не это самое страшное. Бездомный человек может выспаться под мостом, в собачьей будке, опустевшей после подохшего пса, или на лавке в парке, но все это лишь при условии, что у него имеется паспорт, паспорт, подтверждающий, что он, человек этот, действительно и есть он, как таковой, а не кто-то иной. Все полиции мира утверждают, что они защищают законопослушных граждан, на самом же деле они защищают только власть и ее представителей. Советский блюститель порядка нашел меня спящим под мостом. Он не спросил, почему я сплю в таком неудобном, не подходящем для отдыха месте, нет, он велел предъявить ему паспорт. С трудом, на ломаном русском, объяснил я ему, и это было чистейшей правдой, что, спасаясь от наступавшей немецкой армии, я потерял свой пиджак, а вместе с ним паспорт. Из того, что он отвечал мне, я понял, что, если бы он здесь меня обнаружил в корчах от печеночных колик или сердечного приступа, он бы дал спокойно мне окочуриться, но вот так — живой и без паспорта? Мыслимое ли дело: человек без паспорта!

Следователь, к которому меня доставили, высказался еще более определенно: человек без паспорта — это шпион. Только шпиону незачем таскать с собой всякие документы, а также пиджак или, скажем, кальсоны, потому что везде у него есть связные, такие же шпионы из его шпионской организации. Вот кто я есть такой, вот что я за тип. Положение мое еще более усугубилось, когда он спросил у меня фамилию, а я… До войны я и во сне ответил бы, что зовут меня Авраам Иехошуа Хэшл Кригер, что это имя мне при рождении дали по умершему моему деду, знаменитому цадику из Апта. Теперь же, сменив за короткое время три фамилии, я, когда следователь мне свой задал вопрос, как-то вдруг растерялся, не сразу нашелся, что ответить ему. Собственно, я просто не знал, как будет лучше, сказать ли, что я — Эдвард Потоцкий, то есть назваться именем представителя польского контрреволюционного класса помещиков, или заявить, что я украинец Богдан Шевчук, но тогда следователь с полным правом и по всей справедливости может достать свой револьвер и на месте меня застрелить. Украинец, не знающий ни украинского, ни русского?