Мордехай Цанин - Рассказы

В тесной комнатушке портного Файтла было оживленно и весело. Бенцион, местный дурак не дурак, но парень, что называется, с теми еще закидонами, сидел, помахивая папиросой в желтых костлявых пальцах, и распевал-горланил разухабные песни. Два подмастерьишка Файтловых подпевали ему, да и сам Файтл, в другой раз не умевший и звука без хрипа издать, сипло вторил ребяткам. Впрочем, развеселились они сегодня не так просто, не без причины, что нередко и бывает с портными, когда дух, как говорится, приподнят, а игла шустро ходит в руках, догоняя или рядышком идя с бесконечным, то бодрым, то слегка подуставшим, мотивом. Сегодня Файтл купил наконец «Зингер», чудо-машину, что знай себе строчит и строчит — как по маслу бежит и стрекочет! Теперь не придется ему, человеку, чье слово дороже не то что денег, а золота! — теперь ему не придется выворачивать себе пальцы, день и ночь ковыряя иголкой, когда срок подошел и заказчик, можно сказать, уже на пороге, а клифт не готов. Вот она, великолепная эта машина, настоящий, всамделишный «Зингер», который поможет ему, человеку дельному, Файтлу, не без стараний, конечно, и двух этих бравых помощников, подняться, как говорится, на ноги, а заодно и кое-кому доказать, чего его слово стоит, то есть если сказал он: «Камзол ваш готов будет к Песаху», — это значит, что камзол готов будет к Песаху, а не к осени на Суккот.

Бенцион, гость довольно здесь частый, пел теперь, потирая от удовольствия руки и пророчески разглагольствуя между песнями про то, что, мол, с этой вот швейной машины в мире начинается новая эра и людям скоро вообще не придется работать, а только отдавать приказания: «Ну-ка, машина, сострочи-ка мне пару брюк!», или «Состряпай-ка, машина, мне кашицу, да понаваристей, пожирней!», или «Поел бы я щец капустных!» — она тут же, умная эта машина, в доску расшибется, а сошьет тебе брюки в срок и такой подаст на тарелке гречишник, что весь город сбежится и будет стоять под окнами нюхать.

Но была у Бенциона Второго, так прозвал его город, и своя особая причина для торжества. Еще несколько лет назад, когда город увидел, что не все с головой у осиротевшего отпрыска Бенциона Первого в порядке, стали добрые люди к нему приставать: обучись, мол, какому ни есть ремеслу — портновскому или столярному, можешь сделаться даже, если хочешь, живодером либо кузнецом, ручищи-то вон какие, льва удушишь и не заметишь. Но Бенцион — он не вьючное вам животное, чтобы дать себя захомутать.

— Смотри, — поднимал он к небу желтый свой палец, — если б там Бог возжелал, чтобы Бенцион Второй стал трудиться на этой земле, он сотворил бы его сразу с ножницами в руках или с рубанком. Но Богу, как видишь, хотелось, наверно, чтобы я, Бенцион, наслаждался здесь папироской, с удовольствием ел борщ с мясцом или кашу со смальцем, вот он и отправил меня в белый свет без утюга и, смотри, без кувалды, а, наоборот, снабдил меня ртом и парой ноздрей, при помощи которых — стоит только немного принюхаться — я сразу скажу тебе, где что варят и жарят, откуда каким потянуло дымком.

Он смеялся в лицо подавальщикам добрых советов, об одном лишь, казалось, мечтавших на свете: навесить на этого Бенциона ярмо.

— Умные люди ведь, — хохотал он, — а такие все дураки!

Если была у него папироска и он мог позабавиться, то колечки пуская, то, очень ловко поймав ртом и проглотив их, вдруг выстрелить из ноздрей двумя упругими струйками дыма, — если только было у Бенциона чего покурить, он согласен был день-другой и поголодать, подержать, раз уж выпало, пост. В дни такого поста бродил он по городу и все принюхивался: у кого каша в казанке допревает, где борщец зимним вечером тихо доваривается или — летним утром — зеленые щи. Но ежели начинался голод табачный и совсем — ну просто совсем уже! — нечего было курнуть, это убивало, уничтожало его, он разваливался на части, все тело болело и ныло, как избитое палкой. Тогда губы не размыкались спеть песню, недужный, он слонялся по улицам, низко-низко склонясь головой и высматривая в щелях мостовой, в углублениях между булыжниками хоть заплеванный окурок какой, чинарик, «бычок». А встретив прохожего с цигаркой во рту — долго провожал его, обернувшись, взглядом, полным алчного блеска и зависти, как у голодного пса.

Вот почему Бенцион так обрадовался, когда Файтл купил себе новенький «Зингер», он решил, что близятся времена, когда он, Бенцион, заимеет такое же чудо, и тогда ему только останется нажимать на какую-нибудь там кнопку чи шо, и — рраз! — сама, смотришь, вылетела папироска, и даже прикуривать не надо: дымит!

Курильщик он был заядлый, он даже город напугал однажды своей этой страстью, то есть не самим, конечно, курением, а тем, что за десяток-другой папирос отпадет он, поганец, от веры и крестится сдуру. А дело так было: считалось в городе, что яблочко недалеко от яблоньки падает. Отец Бенциона, Бенцион Первый, известный при жизни бунтовщик, во все свои годы занимался тем, что сбрасывал с трона царя, а сынок его, Бенцион Второй, решил, по-видимому, так городу показалось, сбросить с себя даже ту малость еврейства, что в нем и на нем еще оставалась, и разменять, как говорится, этот червонец повыгодней. Оснований у города для подобных домыслов хватало, достаточно, к примеру, того, что люди своими глазами видели, как однажды сам ксендз на базарной площади стоял и гладил Бенциона по дурной его голове, а потом они вместе куда-то ушли — еврей и католик. А с чего вдруг, скажите, станет ксендз привечать еврейского парня, кроме как ради того, чтобы сделать из него мешумеда, выкреста, и через это, сохрани нас, Господи, и помилуй, новые возвести наветы и беды на наших евреев.

Если бы люди, однако, видели, что случилось минутой раньше, когда ксендз еще только к площади приближался…

В то утро Бенцион ходил по улицам подавленный, озабоченный, с потемневшим взглядом и лицом бесцветней, чем пепел. Ноздрями он втягивал воздух, принюхивался: не потянет ли откуда каким табачком, хоть табачинушкой, крошкой табачной, желтой каемкой на недокуренной гильзе! Нет. Здесь такие все жмоты, хоть евреи, хоть гои, да и наезжающий из окрестных сел мужик! — свою цигарку, свою самокрутку, козью ножку он до того досмолит, что аж пальцы дымятся, до ногтей дососет ее, жадень!

И все ж отыскал хищный взор Бенциона пару рядом лежавших чинариков, не приплеванных и не притоптанных даже, и, конечно же, бросился к ним, как человек, умирающий с голоду, набрасывается на черствую корку хлеба. В эту минуту, в этот, можно сказать, роковой миг злая судьба и принесла сюда ксендза, и успел ксендз заметить, какая безумная радость вспыхнула в глазах еврейчика, когда подбирал он окурки.