Мордехай Цанин - Рассказы

— Ты, ха-ха, Бенцион Второй, имеешь, конечно, в виду Баруха Шульмана, того самого, что стрелял в варшавского губернатора…

Сказав и этим как бы исчерпав тему, парень победоносно оглянулся вокруг себя и, добивая, как ему казалось, Бенциона, даже песню запел про Баруха Шульмана: знай, мол, наших! Бенцион, чего он никогда прежде не позволял себе, прервал его, вдруг заорав:

— Ты, говно! В виду я имею как раз Баруха таки Спинозу. Того самого, что написал про универс.

Файтл, впервые видевший Бенциона в таком возбуждении, рубанул рукой воздух, подавая знак подмастерью, чтобы тот заткнул свой фонтан, а сам угрюмо пробормотал себе под нос:

— Ни с того ни с сего — нате вам: верзн! Верзн на нашем добром идиш означает «блевать», так с чего б это вдруг? Пусть верзнают враги наши, из себя изверзая все, что съели сегодня, вчера и весь год миновавший…

— Никакое вовсе не «верзн», а «универс»! — так и подпрыгнул Бенцион на стуле. Файтл, взглянув на помощников, повертел молча пальцем у лба, и вдруг всем им стало очень жаль Бенциона. Все трое смотрели на юношу и качали головой: а, подумать только, что стало с человеком, пока он где-то там пропадал! Бенцион же, затянувшись поглубже и заметив, как непривычно тихо в пошивочной, заговорил:

— Вы-то, ясное дело, уверены, конечно, что каждый из вас, и я вместе с вами, и все люди на этой земле — мы и есть мироздание? Говно все это, вот это что!

И шито говняными нитками. Вам небось кажется, что солнце, луна, звезды и все остальное там вэйсэхвос — это и есть вселенная, космос? Как бы не так! Плюнуть и растереть — вот что все это! Знать бы вам, что такое есть универс! Космос! В универсе, в космосе — целые вселенные таких вселенных, как наша вселенная!

— И что же, во всех этих самых вселенных есть люди? — недоверчиво, но примирительным тоном спросил подмастерье, желая показать Файтлу, что тот прав, что не напрасно называют Бенциона в городе чокнутым.

Но Бенцион опять пришел в ярость, ему не дают, ему здесь мешают говорить! Выждав, он рассерженно отозвался:

— А эти все, по-твоему, все эти, что тут живут на земле, — это, по-твоему, люди?

— Смотри-ка, а он не так глуп, он ведь толк говорит. — Файтл снял и снова накинул себе на плечо размотавшийся метр. — В каких только школах набрался ты этого, Бенцион?

Выпустив две упругие струйки дыма, Бенцион раздумчиво, словно себе самому объяснил:

— Бог, — учит нас Барух, — это бобэ-майсэс, бабушкины, как говорится, сказки. Универс, космос — вот что такое Бог! — Ну и ну! Выходит по-вашему, что Бог и есть этот самый верзэр или как ты еще его называешь…

— Космос! — подсказал подмастерье.

— …или как ты еще его называешь. И что, такое у этого верзэра огромное брюхо, что вмещает все-все сотворенное Богом? И он не лопнет? — Файтл состроил ехидную мину. — И как теперь с Ним обстоит, с нашим Небесным Отцом, да не во грех мне будь Он здесь упомянут, с Ним уже все, покончено? Он не нужен уже? «Не годен», как врачи говорят на призыве? Твой покойный папаша, Бенцион Первый, все царя собирался сбросить, а сынок его, значит, Бенцион Второй, самого уже Бога свергает?

— Бог не сидит в Петербурге, — отвечал Бенцион, — его с трона не скинешь. Зато в космосе нету Сибири.

— Но есть ад, чтоб ты знал, есть гехенем! И за речи такие очень больно стегают там железными прутьями. Новое дело, верзн, Барух, все бы напасти на его голову, прости меня, Господи…

Очень напугали разглагольствования Бенциона обоих парней-подмастерьев. Ни о чем таком от него они прежде не слышали. Выходит, пока он пропадал где-то, он якшался с теми типами, с подстрекателями, что собираются на свои сходки в лесах и Призывают там всех подряд к бунту и стачкам. Ну, понятно, яблочко недалеко от яблоньки падает… Да, пошел, значит, наш Бенцион по кривой дорожке родителя, и дай Бог, чтобы так же не кончил дни свои, как отец…

Файтл, любивший послушать, как поет этот юноша, и полюбивший его самого больше, можно сказать, самой жизни своей, Файтл был теперь о Бенционе мнения совершенно другого. То-о-о, что молокосос проповедует всякую крамолу и ересь, — это б ладно еще, это город, видимо, прав: не все дома у парня. Но ведь тут уже пахнет другим, тут, надо так понимать, дело идет к завершению всей этой истории с ксендзом, когда тот на глазах у людей, посреди площади на базаре гладил Бенциона по его дурной голове, тут, по всему судя, быть вскорости сопляку настоящим мешумедом, а?

Ксендз, наверно, прячет и содержит Бенциона в костеле, обучает там его всяким молитвам и прочему, а потом окунет его, как у них полагается, в какую-то, что ли, бочку, ополощет, смоет с него остатки еврейства — и выйдет тот полным гоем, хоть свининкой, парень, кормись!

К Файтлу в пошивочную Бенцион, переполненный всем, что узнал в тесной комнатке Марты, шел с уверенностью, что стоит им только выложить все, портному и его двум подмастерьям, про универс и про космос, а заодно и про то, что у него, Бенциона, теперь будет свой ребенок, может быть, сын, — и они тут же сядут думать, кумекать и, поразмыслив, дадут ему какой-нибудь дельный совет насчет того, как впредь ему быть со всем этим: и с универсом, и с ребеночком… Но до этого не дошло. Файтл грубо его оборвал, сперва разразившись гневной и издевательской речью, а потом — молча сев за свой) машинку и больше не желая его замечать. Молчали и оба помощника Файтла, и это было обидней всего. Все в городе подмастерья, которых знал Бенцион, были оторвами, бунтарями и забастовщиками, а забастовщики никого не боятся. Чего же эти-то испугались? Кого им бояться, Файтла? Что он, отправит их, что ли, в Сибирь? Нет, не так представлял себе встречу с друзьями Бенцион, когда уходил от Марты, покидая дом ксендза.

Тяжелое и тоскливое чувство охватило его. Он совсем, совсем одинок, никто, ни один человек на свете не хочет его понимать, даже ребята у Файтла в пошивочной, с которыми столько песен спето… А сам Файтл? Пригнулся к машинке — и молчит вон, молчит… Не попрощавшись, не пожелав им даже обычного «помогай Бог», Бенцион поднялся и вышел…

На улице еще стоял зной, но солнце уже подернулось желтоватой предвечернею дымкой. В ранних сумерках в темнеющем воздухе роились, жужжали стаи, полчища сверкающих оводов. Владельцы лавчонок и магазинчиков сидели или стояли перед распахнутыми настежь дверьми, и Бенциону показалось на миг, что все эти люди спят сидя и стоя. Никто на него, одиноко шагавшего посередине улицы, и не взглянул. Никого у него в этом городе больше нет, ни Файтла-портного, ни ребят-подмастерьев, которые опять там, наверно, запели уже, но голосов их он с этого дня никогда, никуда не услышит. Да и Барух-то, Спиноза этот с его универсом и космосом стал вдруг далеким-далеким, унесся куда-то, бросив его, Бенциона, совсем одного. Марта вон говорит, что понесла от него. Что она от него понесла, что она могла взять у него и куда понести? И что она все время прячет, таит от него… Мухи и оводы кружили, жужжали над самым лицом, Бенцион пробовал их отгонять, пробовал прихлопнуть в ладонях. Хлопки получались гулкие, но пустые; промелькнув у глаз, истязатели разлетались, опять возвращались и дразнили его. Он побежал, но они погнались за ним, кружа и жужжа ему в самые уши: «Ну и где он, твой дядя Барух, он тоже бросил тебя?»