Мордехай Цанин - Рассказы

— Пес, кто я, а, пес? — вдруг спрашивает Фатима. И пес, привыкший от нее слышать одни лишь команды и окрики, не понимает ее, смотрит своей госпоже в глаза и поводит мохнатым хвостом, пытаясь, наверно, постичь и осмыслить: чего она от него требует? Так ничего и не поняв, он подлащивается к ней, ложится на землю и жмется к ногам ее, униженно и тихо скуля, точно просит, чтобы она простила его, сжалилась, смилостивилась, придавила его ногою к земле, этим самым его осчастливив.

— Я — царица, — говорит Фатима горделиво, — царица над овцами, вот я кто! И твоя, пес, я тоже царица, понятно? А ты — ты мой верный слуга, правда, пес?

Имени для пса у Фатимы нет, она так его просто и называет: пес. Это слово она знает с младенчества… Ах, если бы Аллах пожелал, он дал бы овцам человеческий облик, и тогда была бы она, Фатима, царицей уже над стадом людей, а не каких-то безмозглых овец! О, как правила бы она… Но что там, опять овцы к воде понеслись, она кричит им, пробует остановить их, но упрямый баран большими прыжками вылетает, прорвавшись, вперед, отара за ним… Впрочем, пес проворней его, он вонзает острые свои клыки в баранью лодыжку, и на золотом песке распускается, как огромный цветок, багряный бутон свежей крови. Фатима кричит псу:

— Хватит! Фу! Нельзя! Пугать ты пугай его, а калечить не смей! Ты над ним не хозяин, я — хозяйка его и госпожа, я — царица! Пошел вон…

Баран поднимается на ноги, Фатима пропускает его мимо себя и смотрит, как настырное это животное бежит дальше, к желанной воде.

Фатиме и самой очень нравится этот родник. Целый бы день проводила у его неглубокой, но такой чистой и прохладной воды, склоняясь над ним и отражаясь в зеркальной поверхности. Она любит этот час, когда овцы уже напились и лежат, погружаясь в глупые свои сны. Дремлет пес, настороженно закрыв глаза и помахивая хвостом, отгоняя назойливых оводов, роем вьющихся над собакой и стадом, беспрестанно жужжа и мешая всем спать. Тогда Фатима снимает фустан [22] Фустан — платье (арабск.). , открывает лицо и плечи и смотрит в воду на свое отражение. Она знает, что она красивая, как лунная полночь, что тело ее сияет ярче меди начищенной.

Она долго смотрится в воду, переводит взгляд с овала лица на упругие грудки, что, повиснув, наполнились и округлились, пробуждая в ней какую-то грусть и тайную смуту, смысл которой ей непонятен.

И случилось, что, пока она тихо смотрелась в источник и ласкала груди свои, вдруг зарябилась, покрылась вода хмурью, морщинками, — это овод упал туда и забился, затрепетал, пытаясь спастись, отвоевать свою жизнь у смерти.

И то, что вдруг увидала Фатима на воде, устрашило ее. Гладкий лик отражения внезапно покрылся морщинами, вокруг пары грудок расплылись какие-то зыбкие складки, точь-в-точь как у матери у ее, выкормившей кучу детей. Ужас и злость смешались в душе Фатимы, она быстро окунула в воду ладонь, вынула овода и стала разглядывать, как мокрое существо, волоча отяжелевшие крыльца, взбирается вверх по влажному ее пальцу. Вдруг — с каким-то неосознанно-мстительным чувством — она крепко сжала руку в кулак. Пес смотрел на свою госпожу и ждал. Фатима подала ему знак и подбросила мертвого овода. Пес поймал его в воздухе и проглотил.

— Все! Больше нет! — сказала псу Фатима и снова склонилась над зеркалом успокоенной гладкой воды, я опять лицо ее там отразилось ясной полной луной, а две грудки повисли, как два круглых спелых граната в утренней хладной росе!

Достало бы сил Фатиме, накрыла б она источник обломком скалы, чтоб ничего уже впредь не могло замутить в этом зеркале ее отражения; ее красоты и томительной, невнятно манящей неги двух грудок, чтобы все навсегда оставалось таким, как сейчас на воде. И пройдут, может быть, годы, может быть, не так уж и много лет, и предстанет Фатима во всей красоте своей перед царем, и приедут они вместе сюда, к источнику, и откинут камень, и откроется царю красота еще большая, нежели та, что его ослепила. Но насколько хватает ей сил, чтобы сдерживать стадо и не дать ему разбрестись, разбежаться, настолько слабы ее руки, и не может она приподнять, к примеру, больную или раненую овцу и отнести домой. Только когда рождается, а так бывает, прямо на пастбище, в траве, нежный ягненок, в ней просыпается вдруг какая-то неведомая ей самой сила, и она способна тогда на руках нести ягненочка далеко-далеко, как если бы это было ее дитя, плод ее созревшего тела.

Как-то случилось, что ужалила овцу змея, и вечером, когда стадо возвращалось домой, овца упала, и никакие уговоры, угрозы, удары палкой помочь не могли. Пес заглядывал в глаза своей госпоже, словно спрашивая, чем еще может быть он полезен тут, кроме как бегать вокруг умирающей твари и оглушительно лаять и махать мохнатым хвостом. Никаких приказов Фатима ему не отдавала, а с овцой продолжала бесполезный свой разговор:

— Вставай, овца! Да ну поднимайся же, слышишь, овца! Овца, ты лучше не умирай! А то придет мой отец и зарежет тебя? Вставай, овца, поднимайся на ноги, ну же!

Овца тяжело дышала, живот у нее раздувался и опять, как бурдюк, опадал. В конце концов Фатима ее бросила и ушла с отарой домой.

— Там овца упала, — сказала, придя, она матери, — ее укусила змея, а у меня нет сил донести ее.

Отца дома не было, он куда-то ушел и еще не вернулся.

— Все от Аллаха, — отвечала дочери Наджия, — и люди тоже, случается, падают и больше не приходят в себя. Возвратится отец и принесет овцу, надо ее заколоть и засолить мясо.

Ахмет ибн Наиф пришел поздно, только узкая алая полосочка неба еще повисала вдали, как знак и обет, что ночь, которая наступит сейчас, не навеки, что будет еще после этой ночи рассвет, золотая заря. Отец взял с собой одного из братьев Фатимы, и они отправились за больною овцой.

До пастбища, где Фатима пасла днем отару, было неблизко. Ночной сумрак сгущался, мрак стер все очертания вокруг, тьма легла беспросветная. Ахмет ибн Наиф, зоркому глазу которого нет равных на свете, овцу не нашел. И тогда напомнил Ахмет ибн Наиф себе самому: «Да не будет песчаная дюна тебе указателем на пути, и не ищи ту вещь на земле, которую спрятала ночь».

Возвращаясь домой, Ахмет громко, чтобы слышал сын его, начал перечислять все то, что он сделает с погибшей овцой, с ее мясом и ее шкурой. По его представлениям, змею к ней подослал сам Аллах, и та убила овцу, потому что всякий раз ему, Ахмету, трудно резать здоровую ярочку, которая еще может давать молоко и прекрасную шерсть. О, как заботится Аллах о каждом человеке на свете! И еще раз, уже во время вечерней молитвы, вспомнил Ахмет ибн Наиф про свою овцу, и опять восславил величие и милосердие Аллаха.

На рассвете, задолго еще до того, как выгонять Фатиме стадо, собрался Ахмет и пошел искать не найденную с ночи овцу. Утром путь оказался совсем близким, да особо и разыскивать не пришлось, словно место, где бросила дочь овцу, само вышло навстречу мириться с Ахметом ибн Наифом: на ветках кустов висели лохмотья окровавленной шерсти, а на траве багровели куски свежезастывшей крови. Хотя солнце еще не взошло, Ахмет прикрыл лоб и поднял взор к небу: