Орхан Памук - Дом тишины

Видимо, я задумался. Но тут заметил, что ребенок одной из женщин смотрит на меня как зачарованный. Мне стало неприятно. Я решил попытаться отвлечься, но не вытерпел, встал и взял свои бутылки.

– Я приду потом.

Вышел от мясника, иду в бакалею. Не так-то просто вытерпеть детское любопытство. В детстве мне и самому было любопытно, что со мной. Я думал, что я такой потому, что мама родила меня незамужней, но так я стал думать после того, как мама сказала, что мой отец на самом деле мне не отец.

– Дядя Реджеп! – позвал кто-то. – Ты меня не заметил?

Это Хасан.

– Ей-богу, я тебя не видел. Я задумался, – ответил я. – А ты что здесь делаешь?

– Ничего, – ответил Хасан.

– Ступай, Хасан, домой и садись за уроки, – велел я. – Что ты будешь здесь делать? Тебе здесь не место.

– Это еще почему?

– Не думай, что я тебя гоню отсюда, сынок, – сказал я. – Я тебе говорю это, чтобы ты шел домой заниматься.

– Дядя, я не могу заниматься по утрам, – сказал Хасан. – Очень жарко. Занимаюсь по вечерам.

– И по вечерам занимайся, и по утрам, – посоветовал я. – Ты ведь хочешь учиться, да?

– Ну конечно хочу, – сказал он. – Да это и не так трудно, как кажется. Я буду хорошо учиться.

– Дай-то бог, – ответил я. – А сейчас давай иди домой.

– А что, Фарук-бей приехал? – спросил он. – Я видел его белый «анадол». Как они? Метин с Нильгюн тоже приехали?

– Приехали, – сказал я. – У них все хорошо.

– Передай привет Метину и Нильгюн, – попросил Хасан. – Вообще-то я только что видел Нильгюн. Мы ведь дружили в детстве.

– Передам, – пообещал я. – А ты иди домой!

– Сейчас иду, – сказал он. – Я хочу тебя кое о чем попросить, дядя Реджеп. Ты можешь дать мне пятьдесят лир? Мне нужно купить тетрадь, тетради очень дорогие.

– Ты что, куришь? – спросил я.

– Я же говорю – тетрадь кончилась…

Я поставил бутылки на землю, вытащил и дал ему одну купюру в двадцать лир.

– Этого не хватит, – возразил он.

– Ну все, хватит, – сказал я. – Теперь я уже сержусь.

– Ладно, – ответил он. – Куплю карандаш, что еще делать.

Уходя, он добавил:

– Только отцу не говори, ладно? Он расстраивается из-за всякой ерунды.

– Ну вот видишь! – сказал я. – Не огорчай отца.

Он ушел. Я взял свои бутылки и направился к бакалейщику Назми. Там вообще никого не было, но Назми был занят. Писал что-то к себе в тетрадь. Потом взглянул на меня, мы немного поболтали.

Он спросил о братьях с сестрой. «Все хорошо», – сказал я. Как Фарук-бей? Зачем мне сообщать, что Фарук пьет, он и так это знает, тот приходит к нему каждый вечер за бутылкой. А другие как? Уже взрослые. «Девочку я вижу часто, – сказал он, – как ее зовут?» Нильгюн. Она приходит по утрам за газетой. Выросла. Да, выросла. Но по-настоящему вырос младший, сказал я. Да, Метин. Его Назми тоже видел и рассказал, каким он ему показался. Вот то, что мы называем болтовней и дружеской беседой. Мы рассказываем друг другу о том, что нам и так известно, и мне это нравится; я знаю: слова и фразы – все это пустое, но я обманываю сам себя, и мне это нравится. Он взвесил все, что я просил, и разложил по пакетам. Запиши мне сумму на бумагу, попросил я. Дома я потом переписываю к себе в тетрадь и в конце каждого месяца, а зимой раз в два-три месяца показываю Фаруку-бею. «Вот счета, Фарук-бей, – говорю я, – вот столько-то потратили, вот на это и на то, проверьте, нет ли в счетах какой-нибудь ошибки». Он даже не смотрит. Говорит: «Хорошо, Реджеп, спасибо, вот тебе на домашние расходы, а вот твое месячное жалованье», – и вытаскивает из кошелька влажные, мятые, пахнущие кожей купюры. Я беру, кладу в карман, не считая, благодарю его, и мне сразу хочется сменить тему разговора.

Назми записал все суммы на листке бумаги и протянул его мне. Я заплатил. Когда я выходил из магазина, он внезапно сказал:

– Помнишь Расима?

– Рыбака Расима?

– Да, – сказал он. – Умер вчера.

Он смотрел на меня, а я молчал. Взял сдачу, авоську и пакеты.

– Говорят, от сердечного приступа, – продолжал он. – Хоронить будут послезавтра днем, когда приедут его сыновья.

Вот так: от того, что мы говорим, не зависит ничего.

Я приехал в Гебзе в девять тридцать, к этому времени улицы уже нагрелись, и от утренней прохлады не осталось и следа. Я сразу пошел в здание районной администрации и написал заявление для работы в архиве. Какой-то чиновник не глядя поставил номер на мое заявление, и я представил, как спустя триста лет какой-нибудь историк найдет его заявление среди развалин и попытается истолковать. Работа историка – сплошное развлечение.

Развлечение-то развлечением, размышлял я, но все же требует терпения. И с гордостью за свое терпение и с верой в себя я приступил к работе. Мое внимание сразу привлекла история двух лавочников, убивших друг друга в драке. А родственники обоих давно похороненных и оплаканных драчунов подали друг на друга в суд. 17‑го числа месяца Великой Клятвы 998 года [38]свидетели в подробностях рассказывали, как прямо посреди рынка произошла драка на ножах. Сегодня утром я взял с собой таблицы перевода дат по Хиджре на христианское летоисчисление и поэтому заглянул туда. Это 24 марта 1590 года! Значит, все произошло зимой! А между тем, когда я записывал этот случай, я все время представлял себе знойный, жаркий летний день. Может быть, это был солнечный мартовский день. Потом я прочитал протокол судебного разбирательства, начатого одним человеком. Купив за шесть тысяч акче раба-араба, он выяснил, что у того на ноге рана, и пытался вернуть раба продавцу. Ясно было, в каком гневе он диктовал писцу, как его обманули слова продавца и как глубока рана на ноге у раба. После этого я прочитал об одном разбогатевшем землевладельце, против которого выступал весь Стамбул. Из ранних судебных бумаг явствовало, что двадцать лет назад тот же самый человек, работая сторожем на пристани, попал в суд за злоупотребления. Я пытался узнать из ферманов, какими проделками в Гебзе занимался этот человек, по имени Будак. Теперь я искал упоминания о нем, а не о чуме. Я узнал, что однажды он, кажется, зарегистрировал несуществующий участок земли, платил два года подряд за него налоги из собственного кармана, потом поменял этот участок на сад и, обманув нового владельца участка, скрылся. С одной стороны, мне казалось, что Будак мог бы совершить такое, но некоторые места в судебных бумагах вроде бы говорили обратное. Я изрядно попотел, чтобы согласовать все, что нашел в бумагах, с этой историей. Потом нашел и другие документы, подтверждавшие мою историю, и очень обрадовался. Новый сад дал урожай винограда, и Будак наладил виноделие в хлеву, принадлежащем другому человеку, и торговлю вином из-под полы. Я с удовольствием читал, что, защищаясь от обвинений некоторых людей, задействованных им при торговле, он нападал на них гораздо сильнее, чем они. Затем он приказал построить в Гебзе маленькую мечеть. И я удивился, вспомнив, что в книге учителя истории об известных людях Гебзе об этом человеке и этой мечети написано всего лишь несколько страниц. Будак, которого изображал учитель истории, был совершенно не похож на того, которого представлял себе я. В книге учителя был изображен уважаемый, солидный житель Османской империи, портрет которого можно поместить в учебники по истории. А мой Будак был хитрым и ловким мошенником. Я задавался вопросом, смогу ли я выдумать новую, насыщенную еще большим количеством приключений историю, которая не будет противоречить официальным документам, но тут Рыза сообщил мне, что архив закрывается на обеденный перерыв.