Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946

Как бы там ни было, в общем, вот этот фантастический Клод носится по студгородку, за ним вприпрыжку как минимум дюжина рьяных студентов, среди них Ирвин Гарден, Ломбард Крепниц, Джо Амстердам, кажется, Арни Джюэл, сегодня все они знаменитые писатели, он мечет им эпиграмматические эпитеты через плечо и перепрыгивает кусты, чтоб от них сбежать, а сильно вдалеке, по завитым плющом углам университетского двора можно заметить бедного Франца Мюллера, который медленно тащится в хвосте своими длинными раздумчивыми шагами. Может, даже носит новую книгу, чтобы Клод прочел, увидел миф о Филоктете и Неоптолеме, который он перескажет Клоду, напоминает ему-де так сильно об их собственных отношениях, здоровый молодой бог и больной старый воин, и всякая подобная тряхомудрия. Говорю тебе, это был ужас, у меня остались заметки обо всем, что происходило, Клод вечно орал про «Новое Видение», которое он почерпнул у Рембо, Ницше, Йейтса, Рильке, Алеши Карамазова, что угодно. Ирвин Гарден был его ближайшим другом в студенчестве.

Сидел я как-то раз на квартире у Джонни, и тут дверь открылась, и входит такой тощий еврейский пацан в очках с роговой оправой, громадные торчащие уши, семнадцать лет, горящие черные глаза, странно глубокий зрелый голос, смотрит на меня, говорит: «Прозорливость – лучшая часть доблести».

«Ай, где моя еда!» – заорал я Джонни, потому что это в точности все, что у меня было на уме в тот миг, когда он вошел. Выясняется, у Ирвина много лет ушло на то, чтобы преодолеть некий страх перед «мрачным художником футбола, который орет, требуя ужина, из большого папочкиного кресла» или чего-то вроде. Мне он все равно не понравился. Одного взгляда на него хватит, нескольких дней знакомства, чтоб утвердиться в частном мнении, и я пришел к заключению, что он распутник, которому хочется, чтобы все на свете залезли в одну громадную ванну, отчего ему выпадет шанс щупать ноги в грязной воде. Именно такой образ его слепился у меня при нашей первой встрече. Джонни тоже почувствовала, что он в этом смысле отталкивающий. Клоду он понравился, и всегда нравился, и его забавляло, развлекало, они вместе писали стихи, манифесты «Нового Видения», носились везде с книжками, устраивали фестивали трепа в номере у Клода в «Долтон-Холле», где он едва ли вообще ночевал, водили Джонни и Сесили на балеты и всякое в город, пока я бывал в Лонг-Айленде, родителей навещал. Мне рассказывали, что Клод учинил скандал на балетном балконе, капельдинеры надвигались с мигающими фонариками, он вывел «банду» через какую-то странную дверь, и они оказались в лабиринтах под оперным театром «Метрополитэн», забегали в гримерки, некоторые были заняты, вновь выбегали, кругами, взад и вперед, и победно выбрались наружу где-то на Седьмой авеню и удрали. Как по пути домой, в переполненной подземке все четверо ржали и веселились, Клод неожиданно завопил поверх всех голов: «КОГДА В ВАГОНЫ ГРУЗЯТ СКОТ – СОВОКУПЛЯЮТСЯ!» Такая вот студенческая белиберда. В не очень скверном стиле. В том же самом свете Клод как бы казался мне чем-то вроде мужлана, что было правдой.

Франц Мюллер ревновал к Ирвину, ко мне, к кому угодно, с кем Клод имел хоть что-то общее, а особенно к студентке-блондинке Сесили («буржуазная киска», как ее Клод называл), и однажды сиреневыми сумерками, когда все мы вымотались и спали на истовой вписке на шестом этаже, тихонько пришли Уилл Хаббард и Франц, увидели Клода на тахте в объятиях Сесили, и Мюллер сказал: «Он бледный какой-то, правда, как будто его вампирша насухо высасывает?»

Однажды ночью те же двое заявились, но обнаружили, что квартира пуста, поэтому для развлечения этот никчемный педераст Мюллер взял мою кошечку, намотал ей на шею галстук Хаббарда и попытался повесить ее на лампе: маленького котенка. Уилл Хаббард тут же ее снял, без вреда и лишь слегка раненную, мне кажется, в шее, не знаю, меня там не было, я б этого типа из окна выкинул. Мне об этом рассказали, но сильно позже.

Потом иногда Мюллер заставал меня одного и разговаривал со мной подолгу и напрямую за пивом, но всегда с одним и тем же намерением: выяснить, что Клод делал или говорил у него за спиной, то есть без его ведома, и с кем виделся, что, где, все эти мучительные допросы влюбленного. Он даже по спине меня хлопал. И давал мне подробные инструкции сказать то-то, это, договориться о встречах так или иначе. Клод его избегал больше обычного.

Прошлое у них было невероятное. В точности как Рембо и Верлен. В Универе Тулейна Клод впал в депрессию, заложил все окна своей квартиры, сунул подушку в духовку, голову опустил на подушку и включил газ. Но самое поразительное, в тот момент Мюллер случайно проезжал мимо на лошади, не как-то, со светской девушкой, не с кем-то (он всегда стремился склеить женщин, чтобы поближе подобраться к Клоду, то была одна из Клодовых случайных куколок). Мюллер довольно случайно слез с лошади, учуял газ у двери, вломился и вытащил пацана в коридор.

Другой был случай, после этого и до Боулинг-Грина, или Эндовера, или еще где-то, они на самом деле получили пропуска Береговой охраны и моряцкие документы и сели на судно из Балтимора или еще откуда-то, но в Нью-Йорке их с борта выпнули по какой-то жалобе, я так никогда и не понял. Куда бы Клод ни двинулся, Мюллер хрял за ним. Мать Клода даже пыталась этого типа арестовать. В то время Хаббард, ближайший друг Франца, возражал вновь и вновь – пускай-де отправится куда-нибудь и отыщет себе мальчика посговорчивее, уйдет в море, поедет в Южную Америку, поживет в джунглях, женится на Синди Лу в Виргинии (Мюллер происходил из аристократии где-то). Нет. То была романтическая и роковая привязанность: сам я понять такое мог, потому что впервые в жизни поймал себя на том, что останавливаюсь посреди улицы и думаю: «Интересно, где сейчас Клод? Что он сейчас делает?» – и шел его искать. В том смысле, что чувство такое, какое бывает при любовном романе. То было весьма ностальгичное «Одно лето в аду». Там чувствовалась ностальгия влюбленных Джонни и меня, влюбленных Клода и Сесили, Франца, влюбленного в Клода, Хаббарда, нависавшего тенью, Гардена, влюбленного в Клода, Хаббарда, меня, Сесили, Джонни и Франца, войны, второго фронта (который случился совсем незадолго до этого), поэзии, мягких городских вечеров, криков «Рембо!», «Новое Видение!», великого Götterdämmerung -а, [49]песни про любовь «Всегда губишь того, кого любишь», запаха пива и дыма в баре «Уэст-Энд», вечеров, которые мы проводили на травке у реки Хадсон на Риверсайд-драйве у 116-й улицы, глядя на розовый запад, глядя, как мимо скользят сухогрузы. Клод мне говорил (шепотом): «Надо мне свалить от Мюллера. Давай в море с тобой пойдем. Только ни единой душе про это не говори. Давай попробуем сесть на судно во Францию. Вон то, наверное, во Францию идет. Высадимся на втором фронте. Дойдем до Парижа пешком: я буду глухонемым, а ты говоришь на сельском французском, и мы крестьянами притворимся. А когда доберемся до Парижа, он, вероятно, будет уже на грани освобождения. Отыщем символы, которыми пропитаны все канавы Монмартра. Будем сочинять поэзию, писать маслом, пить красное вино, носить береты. У меня такое чувство, что я в пруду, который высыхает, и я сейчас задохнусь. По-мойму, ты меня понимаешь. А если нет, давай все равно так и сделаем. Франц – он до ручки дошел, он меня все равно убьет».