Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946

Поэтому днями мы стали валандаться по Залу НМС, ожидая своей очереди на судно. По вечерам встречались с Хаббардом у него на квартире за углом от Гренич-Виллидж по Седьмой авеню, потому что он работал, получал каждый месяц чек своего трастового фонда и вечно угощал нас изысканными ужинами в «Ромли Мари», в «Сан-Ремо», в «Минетте», и Франц неизбежно всегда нас отыскивал и прибивался. Клоду всегда отлично удавалось то, что Андре Жид называл «acte gratuite» («беспричинный поступок»), когда делаешь что-то просто ни ради чего. В одном ресторане, видя, что его телятина с пармезаном не слишком горяча, он просто взял тарелку, сказал: «Говно какое-то», – и швырнул ее через плечо, лишь слегка дернув запястьем, без всякого выражения, учтиво поднес к губам бокал вина, и никто этого не заметил, кроме нас. Официант даже подскочил с извинениями, подобрать осколки. Или в столовке на рассвете он подымал каплющий яичный белок на вилке и сухо говорил официантке: «Вы называете это полутораминутной варкой?» Или, когда мы ели большой стейк у Уилла в комнате, он брал его целиком, не успевал Уилл его разрезать на четыре части, и принимался его жмакать сальными пальцами и, видя, что нас всех это просто развлекает, рычать, как тигр, а потом Франц кидался ему подыгрывать и пытался вырвать стейк у него из пальцев, и они его разрывали в куски когтями. «Эй! – орал я, – мой стейк!»

«Ах, Вдуюс, ты только о еде и думаешь, дубина мясистая!»

Однажды он стал подпрыгивать на Джейн-стрит и хвататься за нависавшие над нами ветки, вечером, и Франц вздохнул Уиллу: «Ну не чудесен ли?» Или в другой раз перескочил через забор, а Франц тоже попробовал так сделать, промахнулся: «Слышно было, – как говорит Хаббард, – как у него суставы скрипят». (От напруги держаться вровень с таким вот молодым человеком, девятнадцать лет.)

Очень все это было грустно. Про кошку я все равно тогда не знал, к счастью.

Другой вечер, Клод заметил дыру на рукаве Уиллова костюма из сирсакера, сунул в нее палец и оторвал пол-пиджака. Скрипя костями, подлетел Франц, и схватился за другой рукав, и сдернул его, намотал Хаббарду на голову, порвал у него на голове пиджак по всей спине, а потом они стояли вокруг, рвя его на полоски, связывали их вместе, а потом развесили эту гирлянду на люстре и книжных шкафах по всей комнате. Все это добродушно, Хаббард просто сидел, плотно сжав губы, издавал носом «тхфанк», словно пучок лопастей Люфтваффе той ночью, когда у них были все права на свете делать все, чего пожелают. И конечно, для «лоуэллского мальчугана» вроде меня уничтожение пиджака было странно, а вот для них… они все из зажиточных семей.

Мюллер наконец прознал, чем мы занимаемся, таскался за нами следом по 14-й улице и за угол к профсоюзу, ныкался в парадных, наконец мы нашли его в зале профсоюза с мольбой на лице, он говорил: «Послушайте, я знаю, что вы задумали, поэтому я тоже кое-что устроил: я условился насчет обеда для нас троих с девушкой сверху, которая отвечает за распределение по судам и прочее. Вчера я с ней поговорил до того, как вы сюда пришли, и сегодня днем, поглядите-ка, я стянул дюжину разнарядок у нее со стола, вот они, Клод, положи в карман. Теперь слушайте: я могу и это, и еще много всякого, с моей помощью мы все можем устроиться на судно втроем вообще раз плюнуть, ждать совсем не придется…»

Само собой, когда Франц отошел и не мог уже нас услышать, Клод мне говорит: «Но весь смысл ухода в море как раз в том, чтоб избавиться от него. Вот теперь-то мне что делать?»

Той ночью все мы оказываемся, с девчонками и Уиллом тоже, на Минетта-лейн, где старый Джо Гулд, уперев бородатый подбородок в трость, смотрит на Сесили и говорит: «Я лесбиянин, я люблю женщин». Поэтому все мы отправляемся на безобидную вечеринку на Макдугал-стрит, как-то избежав Франца, поскольку он сворачивает за угол что-то искать, мы сидим на этой типичной ночной вечеринке по-нью-йоркски, треплемся и слышим, как внизу стонет и трещит козырек бара, а потом видим, как кто-то по нему взбирается, влезает в окно, бум, это Франц Мюллер.

Фактически, по мере того как все становилось хуже и Франц все больше отчаивался, однажды ночью (если верить тому, что он рассказал Уиллу) он влез по пожарной лестнице на задах «Долтон-Холла» и поднялся к окну Клода на третьем этаже, а окно было открыто настежь, он залез внутрь и увидел, что Клод спит во тьме луны в окне. Он там простоял, говорил он, где-то с полчаса, просто глядя на него молча, почтительно, едва дыша. Затем вылез. Когда перепрыгивал через забор, его поймал сторож пансиона и втащил в парадный вестибюль под дулом пистолета, и его там отчитал ночной портье, вызвали легавых, ему пришлось размахивать бумагами и объясняться, им пришлось позвонить Клоду и разбудить его, и тот спустился и подтвердил, что пил с Мюллером у него в номере всю ночь. «Божже мой, – хохотал Хаббард, не разжимая губ, – а предположим, ты комнату перепутал и нависал над совсем посторонним человеком».

В приступе злого вдохновения я пошел прямо к столу большой шишки в союзе и сказал, что ужасно долго уже жду себе судна: «И что? Поглядим-ка на твои другие списания». Вдруг он заулюлюкал, увидев старое списание с «Дорчестера»: «„Дорчестер“? Ты был на „Дорчестере“? Господи ты бож мой, чего же сразу не сказал, у любого бывшего члена экипажа с этого „Дорчестера“ тут особые льготы, скажу я тебе, брат! Вот! Вот твои карточки. Ступай отдай их Чернышу, судно получишь через день-два. Добрые времена, брат». Я изумился. У нас с Клодом появилась возможность порадоваться. Мы решили съездить в Лонг-Айленд повидать мою родню.

В баре через дорогу мой отец, в белой августовской рубашке пивного вечера, на Клода посмотрел поперек и сказал: «Ну ладно, угощу сынка богатея выпивкой». По лицу Клода пробежала тень. Потом он мне сказал, что ему это так и не понравилось. «Если для Дулуозов типично не это, мне нипочем не узнать что. Зачем ему понадобилось как раз в тот миг об этом заговаривать? Вы мужланы из краев романтического трепа».

«Не нравится мне этот Клод, – грит мне Па наедине той же ночью, – похож на проказливого юного паразита. Он тебя до добра не доведет. Как и этот мелкий Джонни Подли твой, и этот Хаббард, о котором ты мне все уши прожужжал. Чего ты с такой никчемной шушерой связался? Что, нельзя уже хороших молодых дружков найти?» Представь, мне такое говорят посреди моего периода «Поэта-Символиста», когда мы с Клодом наперебой орем темным подмостным водам: « Plonger au fond du gouffre, ciel ou enfer, qu’importe? [на дно твое нырнуть – Ад или Рай – едино! [50]]» и всякие прочие поговорки Рембо, и ницшеанские, а тут нам гарантируют, что мы выйдем в море во мгновение ока и станем символистскими Изидорами Дюкассами, и Аполлинерами, и Бодлерами, и «Лотреамонами» вообще в самом Париже.