Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946

Мы шли дальше и выбрались на Третью авеню, где увидели на козырьке рекламу кина «Четыре пера». «Давай на него». Мы вошли как раз к началу этой постановки Дж. Артура Рэнка упомянутых «Четырех перьев», у которой в сюжете есть парень по фамилии Хаббард. Мы оба морщились, когда слышали эту фамилию в диалогах. Картина в «Техниколоре». Вдруг тысячи фуззи-вуззи и английских солдат начинают крошить и истреблять всех налево и направо в Битве на Ниле возле Хартума.

«Они их могут истреблять тысячами», – говорит Клод на темном киносеансе.

Выходим мы оттуда и лениво прогуливаемся вниз по Пятой авеню к Музею современного искусства, где Клод задумчиво останавливается у портрета Амедео Модильяни, почему-то своего любимого современного художника. Позади стоит педик, пристально наблюдая за Клодом, бродит вокруг, снова возвращается еще раз на него глянуть. Клод либо замечает, либо нет, но я-то вижу. Останавливаемся перед знаменитой картиной Челищева «Cache Cache» [52]и восторгаемся всеми мелкими касаньями, маленькими лонами, маленькими эмбрионами (эмбриями?), спермой, исторгаемой цветками, это изумительная картина, которую несколько десятков лет спустя повредит огнем – или полтора десятка лет. Затем мы идем через Таймз-сквер и к Залу НМС чисто ностальгии ради, наверное. Клод говорит: «Этот твой Саббас, бывало, лунатил с тобой по улицам Нью-Йорка и Лоуэлла, со всеми своими стихами, насчет „Эй вы там, привет“ и „Больше не будем мы бродяжить“, жалко, что я с ним так и не познакомился».

Едим «горячие собаки», поесть надо, ходим еще, возвращаемся по Третьей авеню, оттуда мало-помалу подбираемся к дому его тетки на 57-й улице, заходим в бар, и на нас наскакивают два моряка, спрашивают, где им можно девчонок на съем найти. Я им говорю, гостиница «Письма твоему сыну». (В то время так оно и было.) Потом Клод говорит: «Видишь, жилетка на мне, она была Франца, она тоже вся в крови, что мне с ней делать?»

«Когда выйдем из бара, просто брось в канаву, наверно».

«Трут эти белые перчатки. Хочешь себе, крестьянин?»

«Ладно, давай». Он изображает, как воображаемо отдает мне эти белые перчатки, «жестом», как сказал бы Жене, но для меня это просто тупая показуха, и он не знает, что делать. Позволь мне грамматические отступления, так же хорошо ясно выложенные во всех барах отсюда до Санкт-Петербурга.

И вот под конец дня на Третьей авеню он просто сбрасывает жилетку (как бы такую кожаную) в канаву, никому дела нет, и говорит: «Теперь я два квартала пойду один, сверну вправо на Пятьдесят седьмую улицу, расскажу тетке, она вызовет адвокатов на Уолл-стрит, потому что у нас есть связи, знаешь, и тебя я больше никогда не увижу».

«Еще как увидишь».

«Как бы то ни было, я пошел. Роскошный это был день, старина». И, повесив голову, он кидается вверх по улице, кулаки в карманах, и делает этот свой правый поворот, и тут как раз большой грузовик, гласящий «РУБИ ЮЖНАЯ КАРОЛИНА», рокочет и грохочет мимо, и я думаю, не скакнуть ли мне на него, вопя: «Ха хаааа», – и свалить из города прочь вновь повидать мой Юг. Но сначала мне нужно увидеться с Джонни.

Но, разумеется, нью-йоркская полиция проворней. Я прихожу повидаться с Джонни, ничего ей не говорю, но вечером дверь стучит, и внутрь загуливают в натуре как бы между прочим два штатских, которые начинают рыться в выдвижных ящиках и переворачивать книжки. Джонни орет: «Что это за хрень?»

«Клод признался, что вчера ночью убил Франца на реке».

«Убил Франца? Как? Почему ты мне не сказал? Ты меня поэтому поцеловал, когда ушел с ним утром? Скажи этим парням, я думаю, что Мюллер сам напросился!»

«Полегче, девушка. Тут что-нибудь есть?» – спрашивает легавый, глядя на меня откровенными голубыми глазами.

«Обычный случай самообороны. Нечего скрывать».

«Ты идешь с нами, сам понимаешь ведь, правда?»

«За что?»

«Важный свидетель. Разве тебе не известно, что если кто-то признается тебе в убийстве, ты должен сразу об этом сообщить в полицию? И где орудие убийства?»

«Мы его уронили в решетку в Харлеме».

«Ну и вот, ты еще и укрыватель преступления. Забираем тебя в местный участок, но погоди минут пятнадцать, полчасика или около, там фотографы хотят тебя снять».

«Снять? Зачем?»

«Клода уже сняли, мальчик. Говорю тебе, сиди тихо, и все. Покуда… эй, Чарли, ладно, в участке увидимся». Чарли уходит, и через полчаса сидения мы отчаливаем, в его машине, в участок, который где-то на 98-й улице, и меня вводят в камеру с доской вместо кровати, без окон, какая разница, и я сворачиваюсь и пытаюсь поспать. Но шум там стоит что надо. В полночь к моей решетке подходит тюремщик и говорит:

«Тебе повезло, пацан, тут целая куча фотографов из нью-йоркских газет ждала тебя целых полчаса».

И вот наутро мне нравится офицер, произведший мой арест, который подумал про эти полчаса, и вот он возвращается, рыгает, говоря, что плотно позавтракал, говорит: «Пойдем», – у него голубые глаза, еврей в штатском, и мы едем в центр в контору ОП [53]за всею бюрократией и допросом.

Он безмятежно ведет машину по Уэстсайдской трассе, медленно, и говорит: «Славный денек», – он почему-то сознает, что я – не опасный преступник.

Меня вводят в кабинет Окружного Прокурора, в то время это Джейкоб Грумет, усики, тоже еврей, стремительно ходит взад-вперед, бумаги разлетаются, а сам говорит мне: «Перво-наперво, юноша, сегодня утром нам пришло письмо из АМХ на Тридцать четвертой улице. Вот. Садись». Я прочел это письмо, карандашом, говорилось:

«Я тебе говорил, Клод паршивец и убьет. Когда мы встретились в „Эль Гаучо“ в тот вечер, и я тебе сказал, ха! ты не поверил. Крыса он. Я тебе всегда это говорил, еще с тех пор, как мы встретились в тридцать четвертом». И так далее. Я подымаю взгляд на Грумета и говорю:

«Это фальшак».

«Ладно, – определяя в папку. – С каждым таким убийством нам похожие письма приходят. Почему именно это фальшак?»

«Потому что, – смеясь, я, – в тридцать четвертом году мне было двенадцать лет, я никогда не слышал про „Эль Гаучо“ и не знаю ни души в АМХ на Тридцать четвертой улице».

«Боженька благослови твою душу, – говорит ОП, – а теперь, детка, вот сержант уголовной полиции О’Тул, который выведет тебя в наружный кабинет и задаст тебе дальнейшие вопросы».

Мы с О’Тулом выходим в другую комнату, он говорит: «Садись, кури?» – сигарету, я закуриваю, гляжу в окно на голубей и жару, как вдруг О’Тул (здоровенный ирландец со шпалером на груди под пиджаком): «Что б ты сделал, если бы педик за хуй тебя цапнул?»

«Да я б ему люлей навешал», – прямо ответил я, ровно глядя на него, потому что вдруг подумал, что он сделает именно это. (Примечание: «Люли» – это выражение Таймз-сквер, означающее «пиздюли», иногда, стало быть, употребляется как «Дюли».) Но О’Тул все равно отводит меня обратно в кабинет к ОП, и тот спрашивает: «Ну?» – а О’Тул зевает и говорит: «О, с ним все в порядке, он натуралист».