Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Он наверняка считает себя таким, – заметил Керн.

– Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… – Марилл усмехнулся, – какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.

– Господин Керн, к вам кто-то пришел, – неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. – Похоже, что не из полиции!

Керн быстро встал:

– Хорошо, иду!

Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.

– Отец! – испуганно произнес он.

– Да, Людвиг, это я.

Старик Керн отер пот со лба.

– Жарко сегодня, – сказал он и виновато улыбнулся.

– Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.

Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.

– Давно мы с тобой не виделись, отец, – осторожно проговорил он, вернувшись.

Старик кивнул.

– Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?

– Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…

– И что же дальше? Останешься здесь нелегально?

– Нет, отец. В Праге теперь слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Попробую снова пробраться в Вену. Там легче раствориться среди людей. А ты-то как поживаешь?

– Я болел, Людвиг. Гриппом. Всего несколько дней как встал с постели.

– Вот оно что… – Керн облегченно вздохнул. – Болел, значит! А теперь снова совсем здоров?

– Да, как видишь.

– И что же ты делаешь, отец?

– Да так… пристроился в одном месте.

– Тебя там неплохо охраняют, – сказал Керн и улыбнулся.

Старик посмотрел на него таким измученным и растерянным взглядом, что он невольно вздрогнул.

– Разве тебе нехорошо живется, отец? – спросил он.

– Хорошо! Впрочем, Людвиг, что вообще значит для нас хорошо? Есть немного покоя – вот и хорошо. Есть кое-какая работа. На угольном складе. Веду бухгалтерские книги. Дел немного. Но все-таки это занятие.

– Что ж, прекрасно! И сколько ты зарабатываешь?

– Ничего не зарабатываю; мне дают только карманные деньги. Зато у меня есть квартира и стол.

– Это тоже что-то. Завтра навещу тебя, отец!

– Да, конечно… или… я могу снова прийти сюда…

– Зачем тебе бегать по городу? Я приду…

– Людвиг… – Старик Керн осекся. – Будет лучше, если я приду к тебе.

Керн удивленно посмотрел на него и вдруг все понял: коренастая женщина, открывшая ему дверь… Сердце его забилось, словно молоток застучал по ребрам. Он хотел вскочить, схватить отца, убежать с ним куда глаза глядят; в голове зароились мысли о матери, о Дрездене, о тихих воскресеньях, которые они проводили вместе… Потом он снова посмотрел на этого разбитого судьбой человека, глядевшего на него с покорностью отчаяния, и подумал: «Конец! Все кончено!» Судорожное сердцебиение прекратилось, и молодой Керн испытывал теперь к отцу только лишь чувство беспредельного сострадания.

– Дважды меня высылали, Людвиг. Едва я вернулся и прожил здесь одни сутки, как меня тут же снова забрали. Даже не обругали. Но – посуди сам – не могут же они оставлять всех нас здесь. Я заболел – шли непрерывные дожди. Провалялся с воспалением легких, а потом еще было осложнение… Ну вот… А она ухаживала за мной… Иначе я бы просто погиб. Понимаешь, Людвиг? К тому же она добра ко мне…

– Разумеется, отец, – спокойно сказал Керн.

– Ведь я и работаю немного. Зарабатываю себе на пропитание. А такого… такого у меня с ней ничего нет… слышишь?.. Такого нет… Но я не могу больше спать на скамейках в парке и вечно бояться! Не могу, Людвиг!..

– Понимаю, отец.

Старик смотрел куда-то мимо.

– Иногда я думаю – твоя мама должна развестись со мной. Тогда она могла бы вернуться в Германию.

– А разве ты хочешь этого?

– Не ради себя. Ради нее. Ведь виноват-то во всем я. Если мама перестанет быть моей женой, она сможет вернуться. Виноват я, и только я! И перед тобою тоже. Из-за меня ты лишился родины.

Керн страшно расстроился. Это уже не был его прежний отец из Дрездена, веселый и жизнерадостный; перед ним сидел трогательный, пожилой, беспомощный человек – просто родственник, уже не способный справиться с жизнью. В полном смятении Людвиг встал и сделал то, чего не делал еще никогда. Он обнял узкие, согнутые плечи отца и поцеловал его.

– Ты хоть понимаешь меня, Людвиг? – пробормотал Зигмунд Керн.

– Да, отец, понимаю. Ничего тут такого нет. Решительно ничего.

Он нежно похлопал отца по костлявой спине, рассматривая поверх его плеча картину, изображавшую таяние снегов в горах Тироля. Пейзаж висел над пианино.

– Вот так… А теперь я пойду…

– Хорошо…

– Только сначала расплачусь за лимонад. Я принес тебе пачку сигарет. А ты, Людвиг, возмужал. Стал большим и сильным.

«А ты – старым и дряхлым, – подумал Керн. – Попался бы мне здесь хоть один из тех мерзавцев, кто довел тебя до такого состояния. В кровь расквасил бы его сытую, самодовольную, тупую рожу!»

– Ты тоже молодцом, отец, – сказал он. – За лимонад уже заплачено. Я немного зарабатываю. И знаешь чем? Нашей собственной продукцией. Твоим миндальным кремом и туалетной водой «Фарр». У одного здешнего парфюмерщика еще остался запас. Там и закупаю товар.

На мгновение старик оживился, но тут же грустно улыбнулся:

– Вот, значит, с чем тебе нынче приходится побираться. Уж ты прости меня, Людвиг.

– Что ты такое говоришь! – От волнения Керн глотнул, что-то подкатило к горлу. – Лучшей школы и не придумать, отец. Узнаю жизнь, так сказать, снизу. И людей тоже. Значит, в будущем я гарантирован от разочарований.

– Только смотри не болей.

– Не беспокойся, я как следует закалился.

Они вышли.

– У тебя столько надежд, Людвиг…

Господи, и это он называет надеждами, подумал Керн.

– Все наладится, – сказал он. – Ведь это не может продолжаться бесконечно.

– Да… – Старик посмотрел вперед. – Людвиг, – тихо проговорил он, – если когда-нибудь мы будем снова вместе… и если мама будет с нами… – он неопределенно махнул рукой, – тогда пусть все забудется… мы не станем вспоминать обо всем этом, ладно?

Он говорил тихо и доверчиво, как ребенок, и голос его был, как щебетание усталой птицы.

– Если бы не я, ты мог бы сейчас учиться, – сказал он чуть жалобно, но совершенно машинально, как человек, так много размышлявший о своей вине, что осознание ее постепенно стало проявляться автоматически.