Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Префектура представляла собой могучий комплекс строений, окаймлявших большой двор. Миновав несколько арок и войдя в парадное, Классман и Керн очутились в обширном помещении, напоминавшем вокзальный перрон. Вдоль стен тянулся ряд окошек, за которыми сидели служащие. В середине зала стояли скамьи без спинок. Несколько сот человек сидели или стояли в длинных очередях к окошкам.

– Этот зал для избранных, – заявил Классман, – почти что рай. Все они имеют вид на жительство, который необходимо продлить.

Керн сразу почувствовал царившую здесь атмосферу подавленности и тревоги.

– И это вы называете раем? – спросил он.

– Именно так. Посмотрите сами!

Классман показал на женщину, отошедшую от ближайшего к ним окошка. С выражением какого-то дикого восторга она разглядывала бумажку, на которой сотрудница префектуры поставила новый штамп. Затем подбежала к группе ожидающих.

– На четыре недели! – сдавленным голосом проговорила она. – Продлили на целый месяц!

Классман и Керн переглянулись.

– Месяц… в наше время это уже почти целая жизнь, не правда ли? – сказал Классман.

Керн кивнул.

Теперь у окошка стоял какой-то старик.

– Так что же мне делать? – спросил он расстроенным голосом.

Чиновник скороговоркой начал объяснять ему что-то. Старик внимательно выслушал ответ.

– Понимаю вас. Но что же мне все-таки делать? – снова спросил он.

Чиновник повторил свое объяснение.

– Следующий, – сказал он затем и взял документы, протянутые через голову старика кем-то другим.

Старик обернулся к человеку, стоявшему за ним.

– Ведь я еще не кончил разговор! – сказал он. – Я так и не знаю, что мне делать. Куда же мне обратиться? – вновь обратился он к чиновнику.

Тот что-то пробурчал, продолжая читать документы. Старик держался за дощечку у окошка, как потерпевший кораблекрушение за обломок мачты.

– Как же мне быть, если вы не продлите мой вид на жительство? – еще раз спросил он.

Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к очереди.

– Что же мне теперь делать?

Перед ним была стена каменных, озабоченных, затравленных лиц. Ему ничего не ответили. Но вместе с тем никто не пытался оттеснить его. Один за другим люди просовывали свои документы в окошко, и каждый старался не задеть старика.

Он опять заговорил с чиновником.

– Но ведь должен же кто-нибудь сказать, как мне быть! – тихо повторял он снова и снова. Он уже только шептал, и в глазах его застыл испуг. Его руки, изборожденные вздувшимися венами, все еще цеплялись за маленькую подставку у окошка. Теперь он пригнулся, и бумаги, протягиваемые над его головой, шелестели, как волны. Наконец он умолк и, словно мгновенно обессилев, отпустил дощечку и отошел от окошка. Большие кисти рук свисали, точно подвешенные к двум канатам. Казалось, и кисти, и руки уже не принадлежат ему и случайно привязаны к плечам. Казалось, его голова, наклоненная вперед, стала безглазой и он не видит ничего. И пока он так стоял, совершенно потерянный, Керн заметил у окошка еще одно лицо, застывшее в отчаянии. Затем последовала недолгая торопливая жестикуляция, и опять эта страшная, безутешная неподвижность взгляда, это как бы слепое заглядывание в самого себя – не осталось ли хоть тени надежды на спасение?

– И вот это называется рай? – опять спросил Керн.

– Да, – ответил Классман. – Это еще рай. Конечно, кое-кому отказывают, но все же многим дают продление…

Они прошли через три коридора и попали в помещение, напоминавшее уже не вокзальный перрон, а какой-нибудь зал ожидания четвертого класса. Здесь было форменное смешение народов. Скамеек явно не хватало. Люди стояли или сидели на полу. Керн заметил полную смуглую женщину, усевшуюся в углу, точно наседка на яйцах. У нее было правильное, неподвижное лицо, волосы, расчесанные на пробор и заплетенные в косички, окаймляли голову. Вокруг нее играло несколько детей. Самого маленького она держала на руках и кормила грудью. Женщина сидела непринужденно, с каким-то своеобразным достоинством здорового животного. Среди всей этой сутолоки и шума она как бы отстаивала непреложное право любой матери заботиться о своем потомстве, несмотря ни на что. Ребятишки сновали вокруг ее колен и спины, словно вокруг памятника. Около нее стояла группа евреев в черных кафтанах, с пейсами и жидкими седыми бородками. Они стояли и ждали с выражением такой беспредельной покорности, будто прождали уже сотни лет и знали – предстоит ждать еще столько же. На скамье у стены сидела беременная женщина. Рядом с ней – какой-то мужчина, нервно потиравший руки. Тут же седой старец тихо убеждал в чем-то какую-то плачущую женщину. У другой стены устроился угреватый молодой человек; он непрерывно курил и воровато поглядывал на сидевшую напротив красивую, элегантную женщину, то и дело натягивавшую и снимавшую свои перчатки. Около них примостился горбатый эмигрант; он записывал что-то в блокнот. Несколько румын шипели, как паровые котлы. Какой-то мужчина рассматривал фотографии, прятал их в карманы, доставал вновь, опять разглядывал и опять прятал. Толстая женщина читала итальянскую газету. С ней рядом сидела молодая девушка, безучастная ко всему и безраздельно погруженная в свою печаль.

– Все эти люди подали заявление на право проживания во Франции или же намерены подать такое заявление, – сказал Классман.

– А какие у них документы?

– У большинства еще есть действительные или недействительные, то есть непродленные паспорта. Во всяком случае, въехали они сюда легально – по французским визам.

– Значит, это еще не самое страшное?

– Нет, не самое страшное, – сказал Классман.

Керн заметил, что помимо чиновников в форме за окошками сидели хорошенькие, нарядно одетые девушки; на большинстве были светлые блузки с нарукавниками из черного сатина. Как странно, подумал Керн, эти девушки хотят предохранить свои блузки от малейшего загрязнения, в то время как перед ними толпятся сотни людей, чья жизнь уже совсем потонула в грязи.

– В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, – сказал Классман. – Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.

У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось – человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.