Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины – окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.

– Эмигранты! – сказал Марилл. – Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали… Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. – Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. – Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? – спросил он.

– Ощущение покоя, – не задумываясь ответила она.

– Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы – в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?

– Не знаю, – ответил Керн. – Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.

– Вы идеалист, – улыбнулся Марилл.

Керн недоверчиво посмотрел на него.

– Я не шучу, – сказал Марилл.

– Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.

Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.

Марилл снова надел очки и осмотрелся.

– Человек велик в своих высших проявлениях, – сказал он. – В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, – это известная, так сказать, средняя мера доброты.

Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.

– Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, – сказал Керн. – Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.

– А по-моему, он напоминает цыпленка, – возразила Рут, – молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.

– Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.

Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.

– Вот, ешь, пожалуйста, – сказала она. – Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?

Керн рассмеялся:

– Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!

– А я без тебя повалилась бы на постель и заревела.

Кто-то постучал в дверь.

– Брозе, – раздраженно сказал Керн. – И надо же ему прийти в разгар, так сказать, нежнейших любовных объяснений.

– Войдите! – громко сказала Рут.

Дверь отворилась.

– Нет! – воскликнул Керн. – Не может быть! Это сон! – Он встал так осторожно, словно боялся спугнуть привидение. – Штайнер, – заикаясь вымолвил он. Привидение ухмыльнулось. – Штайнер! – крикнул Керн. – Господи, да ведь это же Штайнер!

– Хорошая память – основа дружбы и гибель любви, – ответил Штайнер. – Простите, Рут, что вхожу к вам с сентенцией на устах, но только что я встретил своего старого знакомого, Марилла. Тут уж без сентенций не обойтись.

– Откуда ты? – спросил Керн. – Прямо из Вены?

– Из Вены. Но не прямо, а через Муртен.

– Что?! – Керн отступил на шаг. – Через Муртен?

Рут рассмеялась.

– Надо вам сказать, Штайнер, что Муртен – место нашего позора. Я там заболела, а этот злостный нарушитель границ угодил в полицию. Так что для нас Муртен – символ бесславия.

Штайнер хитро усмехнулся:

– Потому-то я и побывал там! Я отомстил за вас, детки! – Он достал бумажник и вынул из него шестьдесят швейцарских франков. – Вот. Это четырнадцать долларов или около трехсот пятидесяти французских франков. Подарок Аммерса.

Керн вылупил на него глаза.

– Подарок Аммерса? – с трудом выговорил он. – Триста пятьдесят франков?

– Это я объясню потом, мальчик. Спрячь деньги. А теперь дайте-ка на вас посмотреть! – Он оглядел их с головы до ног. – Впалые щеки, недоедание, вместо ужина какао на воде, и, конечно, никто об этом не знает?

– Пока еще нет, – ответил Керн. – Но всякий раз, когда мы доходим до ручки, Марилл приглашает нас пообедать. Он угадывает это каким-то шестым чувством.

– Есть у Марилла еще и седьмое чувство – страсть к живописи. Он не водил вас после обеда в музей? Такова обычная цена за его угощение.

– Да, он показал нам Сезанна, Ван Гога, Мане, Ренуара и Дега, – сказала Рут.

– Вон как! Импрессионистов, значит. Тогда он вас, по-видимому, угостил обедом. За ужин он заставляет идти смотреть Рембрандта, Гойю и Эль Греко. А теперь, ребята, одеваться! Живо! Рестораны города Парижа ярко освещены и ждут вас!

– А мы только что… – начала было Рут.

– Вижу, вижу! – угрюмо перебил ее Штайнер. – Сейчас же одевайтесь! Я купаюсь в деньгах!

– Мы и так одеты…

– И это называется одеты! Все понятно – продали пальто какому-нибудь единоверцу, который наверняка надул вас…

– Почему же… – сказала Рут.

– Дитя мое! Есть и среди евреев нечестные люди! Вынужден отметить это, как бы свято я ни чтил в настоящее время ваш народ-мученик. Итак, пошли! Исследуем вопрос о расовом происхождении жареных кур.

– А теперь выкладывайте все по порядку, – сказал Штайнер после ужина.

– Получается сплошная чертовщина, – заявил Керн. – В Париже есть все: не только туалетная вода, мыло и духи, но и английские булавки, шнурки для ботинок, пуговицы и даже изображения святых. Торговать почти невозможно. Что я только не перепробовал – мыл посуду, таскал корзины с фруктами, надписывал адреса, продавал игрушки… Никакого толку. Все это случайно и ненадежно. Две недели Рут работала уборщицей в конторе; потом фирма обанкротилась, и Рут не получила ни одного су. Она пыталась вязать и продавать пуловеры, но ей предлагали за них ровно столько, сколько стоила шерсть. – Он распахнул пиджак. – Поэтому я и расхаживаю по Парижу, как богатый американец, – в пиджаке и пуловере. Это очень здорово, когда нет пальто. Хочешь, она тебе свяжет пуловер?..

– У меня еще осталось немного шерсти, – сказала Рут. – Правда, черной. Вы любите черный цвет?