Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

«Таможня! – испуганно подумал Мориц Розенталь и мгновенно спрятался за куст. Он оглянулся. Обратного пути не было – позади зияло Ничто. – Ничего не поделаешь, – покорно подумал старый эмигрант, – притаюсь здесь до темноты. Тогда мне, может быть, удастся прошмыгнуть боковой тропкой и как-нибудь обойти это место». Прищурив глаза, он посмотрел сквозь развилку двух ветвей из карбункулов и ониксов и увидел, что могучий страж делает ему знаки посохом. Он снова оглянулся. Кроме него, здесь никого не было. Страж снова поманил его.

– Папаша Мориц! – позвал чей-то мягкий, гулкий голос.

«Зови меня, сколько угодно, – подумал Мориц Розенталь, – все равно не откликнусь».

– Папаша Мориц, – вновь послышался голос, – выйди из-за этого куста печали и забот.

Мориц встал. Попался, решил он. Этот великан наверняка догонит его. Бежать бесполезно. Придется подойти.

– Папаша Мориц! – раздалось снова.

– Да еще имя мое знает! Вот так невезение! – пробормотал Мориц. – Видимо, меня и отсюда когда-то высылали. Значит, по последним законам дадут по крайней мере три месяца. Хоть бы кормили прилично. И только бы не давали читать «Семейную газету» за 1902 год, а что-нибудь посовременнее. Например, Хемингуэя – этого я бы почитал с удовольствием.

Чем ближе он подходил, тем светлее и лучистее становились врата. «И откуда такие световые эффекты на самой границе, – размышлял Мориц. – Просто не пойму, куда я попал. Впрочем, может, они нарочно освещают все, чтобы было легче вылавливать нас. Какое расточительство!»

– Папаша Мориц, – сказал привратник, – почему ты прячешься?

«Тоже мне еще вопрос, – подумал Мориц. – Ведь он вроде бы узнал меня и ему известно, какие мои дела».

– Входи, – сказал привратник.

– Послушайте-ка, – ответил Мориц, – пока, насколько я понимаю, меня еще не за что привлекать к ответственности. Ведь я еще не пересек вашей границы. Или то, что за моей спиной, – это уже ваша территория?

– Да, она наша, – сказал привратник.

Тогда я пропал, подумал Розенталь. Похоже, что это остров, может быть, Куба – в последнее время очень многие стремятся попасть туда.

– Не бойся, – сказал привратник, – тебе ничто не грозит. Проходи спокойно.

– Послушайте-ка, – ответил Мориц Розенталь, – я вам сразу скажу правду: у меня нет паспорта.

– У тебя нет паспорта?

Полгода тюрьмы, подумал Розенталь, услышав рокочущий голос, и покорно кивнул.

Привратник поднял свой посох.

– Тогда тебе не придется простоять целых двадцать миллионов световых лет на небесной галерке. Мы сразу же предоставим тебе мягкое кресло с подлокотниками и пуфиком для ног.

– Это, конечно, очень хорошо, – ответил папаша Мориц, – но все равно ничего не выйдет. Дело в том, что у меня нет ни въездной визы, ни вида на жительство. Не говорю уже о праве работать.

– Нет вида на жительство? Нет визы? Нет разрешения работать? – Привратник торжественно поднял руку. – Тогда ты получишь даже место в центральной ложе первого яруса с полным обзором сонмов небесных ангелов.

– Это было бы неплохо, – сказал Мориц, – особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.

Привратник воздел обе руки.

– Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. – Он крикнул в открытые ворота: – Позвать ангела всех безродных! – Тут же к папаше Морицу подошло высокое существо в голубом одеянии и с лицом всех матерей на земле. – Позвать ангела всех страдальцев! – снова крикнул привратник, и другое существо в белом одеянии, несшее на плече кувшин, наполненный слезами, встало с другой стороны.

– Одну секундочку, – обратился Мориц к привратнику. – Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…

– Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.

Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее и быстрее…

– Мориц, – сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, – вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?

В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.

Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.

– Ты еще здесь? – испуганно прошептала она.

– Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.

– Что это значит?

– Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.

Она недоверчиво посмотрела на него:

– Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.

– Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. – Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. – Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?

– Нет, – невнятно буркнула сестра.

– Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.

Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.

– Ведь я уже сказала.

– Пожалуйста, сестра, прошу вас! – прошептала Мари.

Сестра молчала.

– Прошу вас, сестра, – еще раз прошептала больная.

Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.

– Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?

– Да, – с трудом выдавила из себя сестра.

– Мне больше не грозит арест?

– Нет, не грозит…

– Спасибо, сестра.

Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.

– Значит, теперь все хорошо, Йозеф, – прошептала она. – Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…

– Ты не уйдешь, Мари…

– Я хотела бы встать и пойти с тобой.

– Мы уйдем отсюда вместе.

Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно – ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости, памятью об их неразрывном союзе.

Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.